Император Пограничья 8 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

Я оперся на зубец стены, глядя на темнеющий лес:

— Это называется гибкая оборона, — пояснил я. — Каждое укрепление — не просто препятствие. Это ловушка. Мы отдаем пространство, но выигрываем в потерях противника. Противник захватывает метры, но платит за это жизнями. В итоге мы истребили тысячи врагов. Понеся болезненные, но в масштабах сражения, мизерные потери.

В голове промелькнула мысль — я даже гранатомёты не задействовал, хотя момент был критический. Слишком много средств обороны ещё держу в рукаве. Оптические башни заработали ближе к концу штурма, защитный купол вообще не активировал, хотя после атаки поляков все знают о его существовании. Однако против такой массы тварей купол бы просто перегрузился — слишком много одновременных ударов, кристалл не выдержал бы.

— То есть ты нарочно сдал равелины, а не потому что не мог их удержать? — уточнила Засекина.

— Равелины задержали первую волну, измотали ее, — кивнул я. — Когда их взяли — мы встретили врага на стенах, с высоты. Когда прорвали бастион — заманили в узкие улицы, где численное превосходство не работает.

— И Жнеца тоже заманил?

— Он мог бы нам разнести все укрепления телекинезом. Видела пролом в засеках? Но пошел туда, где мог контролировать свои войска. И попал туда, где я смог до него добраться.

Ярослава посмотрела на меня с удивлением:

— Ты мыслишь как настоящий полководец. Откуда ты всё это знаешь?

Я промолчал. Не мог же я сказать, что командовал целыми армиями в прошлой жизни.

— В детстве я много читал, — уклончиво ответил я.

Ярослава хмыкнула, оценив шутку.

Мы продолжали стоять на стене. Сумерки сгущались, превращая лес в сплошную чёрную стену. Обычно после боя лес оживал — возвращались звери, перекликались ночные птицы. Сейчас стояла мертвая тишина. Всё живое бежало от смертоносной волны, что попыталась захлестнуть наш дом и отступила.

— Не нравится мне это, — вдруг сказала Ярослава. — Слишком… тихо.

Я понимал, о чем она. Эта тишина была неестественной, давящей.

— И еще… — княжна поежилась. — Может, покажется глупым, но мне кажется, будто кто-то смотрит. Из темноты. Изучает нас.

Я не стал отвечать вслух, но внутренне согласился. Я тоже чувствовал это давление — лёгкое касание чужого разума на границе сознания. Словно кто-то проверял прочность ментальных барьеров, кто-то сильный и внимательный смотрел на Угрюм из темноты.

Нам дали передышку, но неизвестно, надолго ли.

Вернувшись в дом воеводы, я опустился в кресло и закрыл глаза. Нужно было связаться с вороном, узнать обстановку за периметром.

«Скальд», — мысленно позвал я.

«Чего тебе, мучитель? — недовольно откликнулся ворон. — Я тут на дереве третий час кукую! Хочешь чтобы я кукушкой стал⁈ Холодно, есть хочется!»

«Что видишь?»

Фамильяр передал мне образ. Я увидел лес с высоты ветки на которой он сидел при свете луны. И то, что открылось моему внутреннему взору, заставило резко открыть глаза.

Бездушные стояли в нескольких километрах от Угрюма. Тысячи неподвижных фигур, застывших словно жуткие статуи. Они не атаковали, не отступали. Просто стояли.

«Они так уже часов пять бездельничают, — сообщил Скальд. — Как изваяния. Жутковато, если честно».

«Покажи подробнее».

Ворон снизился, рискуя быть замеченным. В лунном свете я разглядел детали. Трухляки и Стриги оцепенели, уставившись чёрными провалами глаз в темноту и даже не шевелились.

«Достаточно. Возвращайся».

«Наконец-то! — обрадовался Скальд. — Жду двойную порцию орешков за ожидание! И кристаллов не забудь, жмот!»

Я откинулся в кресле, обдумывая увиденное. Теперь стало ясно, откуда это давление. Где-то там, среди тысяч Бездушных, находился новый командир.

Предстояла долгая война. Война не только оружия, но и воли. И я чувствовал — худшее ещё впереди.

Глава 7

Серое утро встретило меня на складе, где дружинники под руководством Панкратова сортировали груды собранных кристаллов. Воздух пропитался терпким запахом Эссенции — тысячи ядер, вырезанных из тел Бездушных, лежали аккуратными кучками на брезенте.

— Около восьми тысяч крошечных, боярин, — докладывал Кузьмич, водя пальцем по записям. — Две тысячи малых от Стриг. А вот от той твари, что вы лично завалили…

Я подошёл к отдельному ящику, где на бархатной подкладке покоились кристаллы Жнеца. Гигантский пурпурный камень размером с кулак пульсировал остаточной ментальной энергией. Три тысячи золотых — целое состояние в одном кристалле. Рядом лежали пять крупных белых — ещё тысяча золотых, два голубых по триста каждый, два зелёных по четыреста. Даже средний пурпурный стоил шестьдесят золотых монет.

— Хорошая работа, сержант, — кивнул я. — Это обеспечит нас боеприпасами и лекарствами на месяцы вперёд.

Всего наш острог перемолол в прошлом бою примерно три с половиной тысячи тварей. Неплохо для местечка, которое ещё недавно было глухой деревенькой в Пограничье.

За стенами Угрюма уже полыхали костры. В нескольких огромных ямах, вырытых геомантами, горели тысячи трупов Бездушных. Чёрный дым столбами поднимался к небу, разносимый утренним ветром. Вонь стояла невыносимая — смесь жжёной плоти, хитина и той особой гнили, что присуща только этим врагам рода человеческого.

Оставив Панкратова руководить дальнейшей сортировкой, я направился в лазарет. По дороге мысли вернулись к урокам прошлой жизни — к тому, чему научили меня годы командования войсками.

Солдат сражается не за абстрактные идеалы. Он сражается за товарищей рядом, за командира, который помнит его имя, за дом, где его ждут. Но главное — он сражается, когда знает, что его жизнь имеет ценность для тех, кто посылает его в бой.

Я видел полководцев, считавших солдат цифрами в отчётах. «Потери — триста человек, приемлемо». Для них это была статистика. Однако для выживших каждый павший соратник имел имя, лицо, историю. И когда боец понимает, что для командира он всего лишь единица в строю — что-то ломается внутри. Сражаться за того, кому плевать, жив ты или мёртв? Только из страха или по принуждению.

Поэтому после каждой битвы я шёл к раненым. Не из показной заботы — из понимания простой истины. Воин, который видит своего командира у постели раненых товарищей, знает: если завтра на этой койке окажется он сам, его не бросят, не забудут, не спишут со счетов. Это знание стоит десятка пламенных речей о долге и чести.

Помню, как отец объяснял мне это в юности: «Запомни, сын, солдат отдаст жизнь за командира, который помнит имена его детей. Но он повернётся спиной к тому, кто видит в нём только ходячий клинок».

Сейчас, идя к Борису, я думал о том же. Мой визит — это не просто проверка состояния раненого. Это послание всем остальным: вы не пушечное мясо. Каждый из вас важен. Каждая жизнь имеет значение. Даже если я не могу спасти всех, я буду бороться за каждого.

В этом разница между командиром и погонщиком скота. Погонщик считает потери и покупает новое стадо. Командир помнит лица погибших и делает всё, чтобы их было меньше. Не из сентиментальности — из практичного понимания: армия, знающая, что её ценят, сражается в три раза эффективнее армии, загнанной в бой страхом и угрозами.

Девять погибших в первой волне. Девять имён, которые я велел высечь на стеле памяти. Не безликие «потери личного состава», а Андрей Ласкин, любивший вырезать свистульки. Пётр Молотов, мечтавший после Гона жениться. Василий Дроздов, который лучше всех в отряде пел старинные песни…

Остальные должны знать: их товарищей помнят. Их самих будут помнить, если судьба повернётся худшей стороной. Это знание — лучшая броня для духа бойца.

Коридоры лазарета встретили меня привычным запахом крови и лекарственных трав. Я прошёл мимо палат с ранеными, кивая тем, кто был в сознании, и остановился у двери в конце коридора. За ней лежал Борис — мой командир дружины, получивший глубокие раны от когтей летуна.