Император Пограничья 8 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

Командир полулежал на кровати, обнажённый по пояс. Поперёк груди тянулись три длинных шрама — следы когтей твари. Раны уже затянулись благодаря магии Светова, но розовая кожа выглядела тонкой, словно пергамент.

— Воевода, — Борис попытался приподняться, но я жестом остановил его.

— Лежи. Как самочувствие?

— Нормально, — буркнул он, отводя взгляд. — Георгий говорит, через день-два выпишут. Только вот…

Я присел на стул рядом с кроватью, ожидая продолжения. Знал своего командира — что-то его грызло изнутри.

— Разлёживаюсь тут, как барин какой, — выдавил он наконец. — А там ребята на стенах… Должен быть с ними, командовать, помогать вам. А я тут, бесполезный…

— Борис, — перебил я его самобичевание. — Ты спас Митьку, приняв удар на себя. Это раз. Соколов отлично справляется с твоими обязанностями — ты хорошо обучил замену. Это два. И три — тебе нужно восстановиться полностью, а не рваться в бой с наполовину зажившими ранами.

Охотник покачал головой:

— Всё равно… Не могу я так, воевода. Привык всегда быть там, где труднее. А тут лежу, как…

— Как раненый командир, которому приказано выздоравливать, — жёстко закончил я. — Это тоже часть службы, Борис. Неприятная, но необходимая. Мне нужен ты здоровый и боеспособный, а не герой с разошедшимися в бою швами. Представь, как это ударит по моральному духу ребят, если в самый ответственный момент ты внезапно окочуришься от внутреннего кровотечения?

Он усмехнулся краешком губ:

— Да какие там швы… Светов так залечил, что и следа не останется через неделю.

— Вот и отлично. Значит, скоро вернёшься в строй. А пока — отдыхай. Повторяю, это приказ.

Борис кивнул, но в глазах всё ещё читалась тоска. Я понимал его — сам бы с ума сходил, лёжа в постели, когда мои люди сражаются. Но иногда самое трудное для воина — это бездействие.

Следующие полчаса мы проговорили обо всём — я рассказал ему о потерях, о том, как геоманты заделали пролом, о подвиге того парня, что сбросил горящий ящик с патронами в гущу тварей, о странном поведении Бездушных в лесу.

Собеседник живо интересовался деталями, ругал себя, что не видел, как прирезали Жнеца, хохотнул, когда я описал, как Черкасский чуть не спалил собственные брови в азарте боя. Обычный мужской разговор — перескакивали с тактики на байки, с серьёзного анализа на солдатские шутки про то, что Панкратов теперь возомнит себя незаменимым и начнёт задирать нос. К концу беседы тоска в глазах командира сменилась привычным азартом, и я знал — через пару дней он вырвется отсюда, даже если придётся связывать.

Выйдя из палаты, я направился в другое крыло больницы. Оттуда доносились приглушённые голоса — не стоны раненых, а что-то иное. Я приоткрыл дверь и замер на пороге.

В небольшой комнате на соломенных тюфяках сидели трое молодых бойцов. Тот самый новобранец, что сбежал со стены при виде выпотрошенного товарища, сидел, обхватив колени руками. Рядом — ещё двое с пустыми, отрешёнными взглядами.

А между ними, на низкой скамеечке, устроилась Анфиса. Восемнадцатилетняя девушка выглядела измождённой — тёмные круги под глазами, бледность, дрожащие руки. И всё же её голос звучал мягко и успокаивающе:

— Петя, посмотри на меня, — она осторожно коснулась плеча новобранца. — Ты не трус. Слышишь? То, что произошло — нормальная реакция. Любой человек может сломаться, увидев такое впервые.

— Я… я бросил пост, — выдавил парень. — Бросил товарищей…

— Но ты жив, — Анфиса чуть сжала его плечо. — И это значит, что у тебя есть второй шанс. Научиться, стать сильнее, вернуться на стену.

Я наблюдал, как девушка работает с каждым из сломленных бойцов. Она не просто утешала — она словно вытягивала из них страх, впитывала в себя их ужас и отчаяние. На моих глазах лица парней постепенно обретали осмысленность, плечи распрямлялись.

Но сама Анфиса с каждой минутой выглядела всё хуже. Чужая боль переполняла её, я видел, как подрагивают её пальцы, как она незаметно вытирает выступившие слёзы — не свои, а отражение чужих страданий.

«Менталист, — подумал я, наблюдая за её работой. — Не просто Эмпат. У неё полноценный дар к ментальной магии, просто пока проявляется только как Талант».

Когда, наконец, состоится тестирование магических способностей среди взрослых жителей Угрюма, обязательно проверю эту догадку. Если я прав, Анфиса сможет не только чувствовать эмоции, но и активно влиять на них, возможно, даже читать поверхностные мысли. Ценнейший дар в умелых руках.

Не став мешать её работе, я тихо прикрыл дверь и пошёл дальше. На выходе из лазарета встретил Альбинони.

— А, signore воевода! — доктор выглядел усталым, но довольным. — Ваша Анфиса — настоящее сокровище! Она творит чудеса с ранеными. Особенно с теми, кто сломлен морально.

— Берегите её, доктор. Она принимает слишком много чужой боли.

— Я слежу, не беспокойтесь. Заставляю делать перерывы, пить успокоительный отвар. Но она упрямая, говорит, что должна помогать.

Я кивнул. Знакомое чувство долга — оно двигало всеми нами в эти дни.

Выйдя из лазарета, я направился к главной площади. Там уже собралась толпа — несколько сотен человек, переживших первую волну Гона. Посреди площади стоял отец Макарий с большим бочонком.

— А вот и воевода! — загудел священник своим басом. — Теперь все в сборе!

Богатырь в рясе выглядел торжественно. Он поднял руку, призывая к тишине:

— Братья и сёстры! Обещал я вам мёд после победы — получайте! Прямо с моей пасеки, которую с Божьей помощью удалось сохранить!

Это правда. Бздыхи каким-то чудом прошли мимо, не затоптав и не раскурочив пчеловодство священника.

Он открыл бочонок, и сладкий аромат поплыл над площадью. Люди оживились, потянулись вперёд. Макарий сам разливал золотистый мёд в принесённые кружки и плошки, приговаривая:

— Это вам не просто сладость, а символ! Как пчёлы защищают свой улей, так и мы защитили наш дом! Как они трудятся сообща, так и мы выстояли вместе!

Кто-то из детей, получив свою порцию, тут же сунул палец в мёд. Макарий добродушно рассмеялся:

— Правильно, малец! Сладость победы нужно вкушать сразу, пока горяча!

Я тоже взял кружку. Мёд оказался удивительным — с лёгкой горчинкой полевых трав и долгим цветочным послевкусием.

Люди расходились с кружками мёда, улыбаясь впервые за долгие сутки. Маленькая радость, но как она была нужна после пережитого кошмара.

От площади я направился к восточному бастиону, где больше всего пострадала слобода Овечкино. Картина разрушений впечатляла — несколько домов сгорели дотла, другие зияли провалами крыш и выбитыми стенами.

Но ещё больше впечатляла картина восстановления. Женщины и старики, чьи дома уцелели, суетились вокруг погорельцев.

— Фрося, хватит рыдать! — басила дородная женщина, обнимая плачущую соседку.

— Да как же… Всё нажитое…

— Наживём ещё! Главное — живы остались. А там, глядишь, воевода поможет отстроиться, он слово дал.

Старый плотник Семён командовал разбором полуразрушенного дома:

— Аккуратнее с брёвнами! Видите — только обгорели сверху. Очистим, можно снова в дело пустить. Нечего добру пропадать!

Я проходил мимо, наблюдая эти сцены. Мужчины разбирали завалы, вытаскивая уцелевшую утварь. Женщины тут же сортировали — что можно спасти, что только на растопку. Дети бегали между взрослыми, собирая разлетевшиеся вещи.

Община показывала свою силу не в бою, а в простой человеческой поддержке. Никто не остался один со своей бедой. Погорельцев разбирали по домам, делились последним, утешали и подбадривали.

— Воевода! — окликнул меня кто-то.

Обернулся — Тихон, бывший староста Овечкино.

— Спасибо вам, — старик поклонился. — За то, что отстояли. И за обещание восстановить. Люди верят.

— Восстановим, — кивнул я. — Как только опасность минует.

— Знаем, знаем. Вы своё слово держите. Редкость по нынешним временам.

Он ушёл помогать соседям, а я остался стоять, глядя на разрушенную слободу. Девять жизней заплатили мы за эту победу. Десятки домов уничтожены. Но мы выстояли. И пока люди поддерживают друг друга, пока община остаётся единой — будет стоять и дальше.