Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

— Здравствуй, Странник. Пока нет, но всё меняется очень быстро. Как вы? — Шарукан басил спокойно, но, чувствовалось, взвешивал каждое слово.

— Пока не знаю, Мастер. Думаю. Наши рядом все, живы-здоровы, это главное. Хочу, чтобы так и оставалось, — с чего начать задавать вопросы я пока не решил. Видимо, это чувствовалось.

— Маленькой — соболезнования мои, Странник, — грустным басом Мастера прозвище, которым он называл Энджи, звучало скорбно и печально.

— Передам, как в себя придёт. Что слышно в городе?

— Плохо всё в городе. Вторых рангов трое здесь. С войны такого не было. Из них двое — ищейки. В деревне пока они. А один по области облавой руководит, в больших чинах, из столицы прибыл, с теми вместе, — начал Шарукан размеренно, будто давая мне время на обдумывание.

— Транспорт у нас, Мастер, с минуты на минуту приметным слишком станет. И маршрут менять нам нужно. Есть возможность с машиной на пути помочь?

— Есть. Я с Колей говорил вчера, ещё до тех пор, как… Словом, он ждёт вас и готов навстречу выдвинуться, будь нужда.

— Есть нужда, Мастер. Где бы только встретиться нам с ним? — я не имел ни малейшего представления ни о Каргополе, ни о его окрестностях, и наш-то путь пока только до Вологды запомнил. Куда нам, как выяснилось, теперь было нельзя.

— Слышь-ко, татарская морда, — по-дружески обратился к Шарукану Сергий, — снаряди-ка Кольку своего в городок, где пьяница тот сидел, Сокола братец. Понял ли?

— Понял. Ты говорил, там язва моровая ещё гуляла, годков за тридцать до вашего похода за неправдой? — старые друзья перешли на им одним понятный язык.

— За двадцать восемь. Верно всё понял. Передай так: на закате у памятника ждать его будем.

— Добро. Чистой дороги вам.

— Береги себя, старый друг, — Хранитель и Древо напутствовали Мастера хором, один вслух, другой — Речью.

— Ну что за гадство такое?.. — с неожиданной растерянностью задумчиво произнёс Сергий, стоило погаснуть экрану смартфона.

Помнится, с точно такой же интонацией именно эту же фразу произносил как-то в сериале «Бандитский Петербург» старый вор по кличке Антибиотик. У него тогда было много проблем, если я правильно помнил сюжет. У нас, если Шарукана я тоже понял верно, их было не меньше.

— Куда ехать? — то, что наш маршрут знали теперь два Мастера и Хранитель, было хорошо. Но вот Страннику, которому предстояло по тому пути двигаться, то есть мне, с того легче не делалось ничуть.

— Белоозеро. Сейчас — город Белозёрск. Ну как город — городок. Глянь в шарманке своей. Там машину бросим. Жалко коня до слёз, но придётся.

— А что за пьяница? — я уже смотрел в карту, но разговора не прекращал.

— Так Синеус, кто ж ещё? Калдырь был первостатейный. А тамошние вепсы брагу из черники делали, вот он и ходил с синими усами всегда. Читал, помню, у учёного какого-то давно уже, что, мол, вымышленные они персонажи, Синеус-то с Трувором. Мол, Трувор — это «tru war», «с верной дружиной», а Синеус — это «sine ous», «и прочими». Как прочитал — смеялся, аж в боку закололо. Он на башку-то простуженный и так был, а после той черники — вовсе берега терял. Он бы тому учёному все кишки на весло намотал, в руки вручил и велел впредь внимательнее быть. А наутро и не вспомнил бы.

Хранитель болтал, как ни в чём не бывало. Видимо, или так его отпускала тревога, потому что появились цель и маршрут, или таким образом он пытался как-то меня успокоить, отвлечь. Потому что я нет-нет, да и замирал, глядя на Энджи, так и лежавшую на подлокотнике между нашими креслами. И мысли при этом в голове возникали от пацифизма далёкие несказанно. А вот к кишкам, на весло намотанным — значительно ближе.

— А ищейки — это что за хрень? — вспомнил я.

— Это, Яр, не хрень. Это паскуда редкая, селекционной работы плод, многовековой. Чуйка у них — страх какая. Ни собакам не снилось, ни аптекарям из Прованса, ни бабкам болгарским. Раз Мастер сказал, что в деревню они погнали, значит, того и гляди на след встанут. Хуторок-то пожгут — не жалко. А вот коли на берег выйдут, да то, что от Машки покуда осталось там, со дна поднимут — это уже погано. Оно ж тебя видало, да на вкус даже попробовало. Стало быть, все следочки-то у них на руках и появятся, — ответило Древо.

— А могут? — как будто от этого уточнения что-то изменится, и Ося скажет: «нет, конечно, я пошутил».

— Эти могут и не то. Быстрые они, чуткие, неутомимые. Обычные второранговые к людям ближе будут, и похожи на них — вблизи не отличишь. Да ты и сам видал, — махнул рукой Хранитель. Я кивнул. Я видал. — А эти будут ехать, скакать, лететь, бежать до тех пор, пока не вцепятся. Или не обложат, как волчину — флажками.

— Назгулы, — кивнул я, обозначая некоторое понимание. И начитанность. И то, и другое — решительно бесполезные сейчас.

— Хоть горшком назови, — привычно отозвался Хранитель.

Первый раз остановились в Бежецке. Мы с Алисой и дедом Сергием обнимали и держали за руки Лину, которую Древо выводило из наркоза поэтапно. И ждали, пока её не перестанет бить дрожь, издалека, наверное, вполне похожая на припадок. Все пять раз. Пока степень «сна, хранящего здоровье» на шестой этап не снизилась до такой, чтобы она могла ходить и связно говорить, не колотясь так, будто её током ударило.

Они с Алисой отправились в салон в самом центре, судя по дизайну интерьеров и экстерьера, а ещё по звенящей пустоте внутри — самый дорогой в городе. С тем самым конвертом, что вручила девушка-портье — там оказались возвращённые деньги за номера. Я уселся на лавочку через дорогу, пропустив мимо ушей реплику Хранителя про тополь и Плющиху. И даже не обратил внимание на то, что он куда-то исчез. Павлика и Осину чуял в машине, стоявшей через три дома. Древо учило племянника пользоваться Речью и Ярью. Сам же я, кажется, усваивал те же знания, только в фоновом режиме, о котором так мечталось перед каждой сессией. Дожил до светлого денёчка, пропади он пропадом… На Линку за большим чистым стеклом навесили какие-то тряпки, потом бумажки, потом вокруг заплясали две женщины с ножницами и неожиданными в этой части Тверской области надутыми губищами. Мой ангел сидел неподвижно, как гранитный. На скамейке у могилы.

Сергий обнаружился на лавке рядом через час примерно, как-то резко, рывком материализовавшись на этом месте. Аннигилировал наоборот. Пахло от него перегаром. Свежим.

— На-ка, — он протянул мне бутылку. Кашинский бальзам. Докатились.

— За рулём, — покачал я головой.

— Тьфу ты, подлое время, прогресс-падла, всё не по-людски, — раздражённо заметил дед. И отхлебнул сам, будто подчеркнув острую разницу между ним, временем, людьми и прогрессом.

— Я тогда постарше тебя был, конечно. Но вряд ли с того легче стало. Чёрные сельцо дотла выжгли. Там Милонега моя жила. И детки, Первушка-сынок и Добряна-дочка. Я два года рыскал за ними, за зверями, тогда. По одному выреза́л, по паре — сколь попадалось.

Хранитель допил бальзам и неожиданно осторожно, бесшумно, поставил пустую бутылку в урну. Протянул мне ладонь. Взял предложенные сигареты и зажигалку, прикурил, затянувшись так, что другой бы в обморок рухнул. Вернул пачку с огнивом обратно и продолжил:

— Я тогда Ракиты Хранителем был. На три сотни своих разменяло Чёрное Древо Ракиту у меня… Вернулся на третий год — а лесочка-то нашего нет. И речки, на берегу которой Ракита росла, нет. И горки, что за ней стояла, тоже нет. Поле вспаханное, солью засыпанное да кровью Земли залитое. И Ракиты нет.

Я молчал. Смотрел на то, как на Лину, двигавшуюся, будто кукла, дули феном, и молчал.

— Никто ни до, ни после меня не менял Древо, которое был допущен хранить, да не сберёг. Я не знаю, как уж там они решали, кто из них, и о чём думали… Я сутки на месте, где Ракита росла, по земле валялся да грыз её зубами. Её да пепел — там ничего больше и не было. Потом место нашёл, где речка новое русло пробила, мимо того лишая, плеши чёрной на груди Земли-матушки. Там могилу себе вырыл, лёг да помирать наладился. В первый раз.