Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

– Уж не индейцы ли там лютуют? – спросил он с легким смешком, чтобы немного разрядить обстановку; клевавший носом Симпсон не заметил этой немой сцены и, протяжно зевнув, направился к палатке. – … или, быть может, какая-то беда случилась в тех краях? – добавил Кэткарт, когда племянник уже не мог его услышать.

Хэнк посмотрел ему в глаза, но не прямо и открыто, как обычно, а в явном замешательстве.

– Да он просто трухнул! – воскликнул он с деланым благодушием. – Бабкиных сказок наслушался, верно, старина?! – Он дружески пихнул мыском ботинка протянутую к костру ногу Дефаго, обутую в мокасин.

Тот вскинул голову, словно очнулся от забытья – которое, впрочем, не мешало ему видеть и слышать все, что происходило вокруг.

– Трухнул? Еще чего! – с вызовом воскликнул он. – Заруби себе на носу: ничто в лесу не может напугать Джозефа Дефаго! – Последние слова были произнесены с такой запальчивостью, что невозможно было определить, правдивы они целиком или только отчасти.

Хэнк повернулся к доктору и хотел что-то добавить, но вдруг замер и осмотрелся по сторонам. Все трое услышали рядом какой-то шум и невольно вздрогнули. Оказалось, то был Шатун: он выбрался из своего шалаша и теперь стоял за пределами круга света, отбрасываемого костром, молча слушая их беседу.

– В другой раз, док! – подмигнув, шепнул Хэнк Кэткарту. – О таком лучше толковать без свидетелей, с глазу на глаз.

Тут же он вскочил на ноги, хлопнул индейца по спине и громко закричал:

– Иди к огню, погрей маленько свою грязную красную шкуру! – Он подтащил Шатуна к костру и подбросил в огонь немного дров. – Накормил ты нас сегодня честь по чести, – радушно продолжал он, словно пытаясь сбить индейца со следа. – Не по-божески оно, чтоб твоя старая шкура дрогла на морозе, пока мы тут жаримся у костра!

Индеец подошел и сел к огню, угрюмо улыбаясь словоизвержениям Хэнка, которые понимал лишь отчасти. Тогда доктор Кэткарт, сообразив, что поговорить по душам уже не получится, последовал примеру племянника и ушел в палатку, оставив троицу курить у пылающего костра.

Раздеться в маленькой палатке, не разбудив соседа, – дело непростое, и Кэткарт, человек пятидесяти с лишним лет, но закаленный и пышущий здоровьем, решил снять с себя как можно больше вещей на улице. В процессе оного разоблачения, которое Хэнк назвал бы «молодецким подвигом», он заметил, что Шатун удалился в свой шалаш, а Хэнк и Дефаго опять взялись за старое, причем на сей раз грызлись от души, и больше всего доставалось маленькому франкоканадцу. Все это очень походило на сцену из типичного спектакля о завоевании Дикого Запада: на лицах обоих участников играли, мешаясь с черными тенями, алые отсветы пламени; Дефаго в мягкой широкополой шляпе и мокасинах явно исполнял роль злодея пустоши, а Хэнк, с простым открытым лицом, непокрытой головой и порывистыми движениями могучих рук и плеч, играл честного, коварно обманутого героя. Таинственности происходящему добавлял старый Шатун, подслушивающий на заднем плане. Подметив все эти забавные подробности, доктор невольно улыбнулся, но в то же время внутри у него что-то – он сам не понял, что именно, – испуганно сжалось, будто едва уловимое дурное предчувствие тронуло поверхность его души и тут же сгинуло, прежде чем Кэткарт успел его осознать. Быть может, дело было в том испуге, который он различил в глазах Дефаго; «быть может» – потому что это мимолетное чувство не поддавалось никакому анализу, хотя острый аналитический ум Кэткарта обычно схватывал и подмечал все. От Дефаго могут быть неприятности, смутно подозревал доктор Кэткарт… Он не такой надежный проводник, как, например, Хэнк… Однако дальше этих рассуждений дело не шло.

Доктор еще какое-то время понаблюдал за ссорой, а затем нырнул в душную палатку, где уже крепко спал Симпсон. Хэнк бранился как портовый грузчик, но бранился «любя». Невообразимые ругательства хлестали из него бурным потоком, ибо все помехи их свободному излиянию крепко спали. Вот Хэнк почти по-дружески взял своего приятеля за плечо, и они вместе ушли в темноту, из которой смутно проглядывали очертания их палатки. Шатун последовал их примеру и зарылся в груду пахучих одеял на противоположной стороне лагеря.

Доктор Кэткарт тоже лег. Усталость и сонливость какое-то время еще вели борьбу с любопытством и желанием дознаться, что же так напугало Дефаго на южном берегу Воды Пятидесяти Островов и почему Хэнк не захотел продолжать разговор при Шатуне, но в конце концов сон все же сморил его. Завтра он все выяснит. Хэнк ему расскажет, когда они будут вдвоем бродить по лесам в поисках неуловимых лосей.

Глубокая тишина опустилась на маленький лагерь, разбитый столь дерзновенно в самом сердце – или, скорее, прямо в разинутой пасти – дикой глуши. Подмораживало. Черная зеркальная гладь озера сверкала под звездным небом. В потоках колючего ночного воздуха, безмолвно льющегося из глубин леса и несущего с собой послания от дальних горных хребтов и подмерзающих озер, уже угадывались неясные, тонкие запахи надвигающейся зимы. Слабое обоняние белого человека не способно уловить эти почти электрические ноты: дым от костра прячет от нас дыхание мха, коры и далеких заиндевелых топей. Даже Хэнк и Дефаго, заключившие негласный союз с лесными духами, быть может, напрасно раздували бы сейчас ноздри…

Однако час спустя, когда все заснули мертвым сном, старый Шатун выбрался из груды одеял и тенью скользнул к берегу озера – бесшумно, как умеют только индейцы. Он поднял голову и осмотрелся. В густом мраке возможности человеческого зрения ограничены, но Шатун, подобно лесным зверям, обладал другими чувствами, над которыми тьма была бессильна. Индеец прислушался и потянул носом воздух. Неподвижно замер, точно ствол тсуги, а спустя пять минут еще раз поднял голову и принюхался. Затем еще раз. Так он пробовал морозный воздух, и по всему его телу разбегались иголочки: работали незримые волшебные нервы. Наконец, слившись с окружающей темнотой, как умеют только дикари и животные, Шатун повернулся и той же тенью прокрался обратно к шалашу и своему ложу.

Вскоре после того как он заснул, предсказанный им ветер поднялся и всколыхнул отражение звезд на озерной глади. Рожденный среди дальних горных вершин за Водой Пятидесяти Островов, этот ветер задул с той стороны, куда смотрел индеец, и с тихим, едва различимым в ночи шелестом пронесся над спящим лагерем. Вместе с ним по пустынным ночным тропам долетело слишком слабое, слишком тонкое даже для чутких нервов индейца странное дуновение, новое и будоражащее, дух чего-то неведомого и совершенно непостижимого.

Франкоканадец и человек индейских кровей беспокойно заворочались во сне, однако никто из них не проснулся. В следующий миг тень странного запаха исчезла и затерялась в бескрайних, нетронутых человеком дебрях черного леса.

Наутро лагерь ожил еще до восхода солнца. Ночью выпал легкий снежок, и воздух стал колючим от мороза. Шатун приступил к своим обязанностям заблаговременно: ароматы кофе и жареного бекона пробрались во все палатки. Охотники просыпались в добром расположении духа.

– Ветер переменился! – жизнерадостно объявил Хэнк, наблюдая, как Симпсон и его проводник грузят вещи в маленькое каноэ. – Он теперь с озера – для охоты на лося самое то, ребятки! А на снегу еще и следы все видать. Если там вообще есть лоси, с таким ветром они вас за милю не учуют! Удачи, месье Дефаго! – добавил он, в кои-то веки придав имени своего друга французское звучание, пусть и ради смеха. – Bonne chance!

Дефаго тоже пожелал ему успехов и, надо отметить, сделал это самым радушным образом: от его вчерашней неразговорчивости не осталось и следа. Еще не было и восьми утра, когда лагерь целиком оказался в распоряжении Шатуна: Кэткарт и Хэнк выдвинулись пешком на запад, а каноэ, несшее Симпсона и Дефаго с палаткой и двухдневным запасом провизии строго на восток, уже превратилось в темную точку, покачивающуюся на озерной глади.

Студеный зимний воздух стал мягче, когда солнце вышло из-за лесистых хребтов и разлило свое роскошное тепло по лесам и озерам. Над поверхностью озера в сияющей водяной пыли, взбиваемой ветром, скользили гагары; нырки выскакивали на солнце, отряхивались и вновь исчезали под водой; и всюду, насколько хватал глаз, высилась необъятная, теснящая со всех сторон Чаща, немая и могучая в своем безлюдном великолепии – сплошной ее ковер простирался до самых берегов уже скованного льдом Гудзонова залива.