Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Симпсон видел все это впервые; изо всех сил налегая на весла танцующего на волнах каноэ, он завороженно любовался суровой красотой здешней природы. Сердце его наслаждалось свободой и простором; легкие жадно вбирали прохладный, хрусткий, душистый воздух. Дефаго на корме, то и дело напевавший себе под нос обрывки народных песен, небрежно правил суденышком из березовой коры, точно погонял лошадь или осла, и весело отвечал на вопросы своего спутника. Оба были в приподнятом настроении. В такие минуты между людьми обычно стираются все поверхностные, светские различия; они становятся партнерами, стремящимися к общей цели. Симпсон, наниматель, и Дефаго, работник, оказавшись во власти первобытных сил, стали просто двумя людьми, «ведущим» и «ведомым». Тот, кто обладал бо́льшими знаниями, разумеется, взял на себя роль руководителя, а юноша, не задумываясь, занял подчиненное положение. Он и не думал возражать, когда Дефаго отбросил слово «мистер» и стал обращаться к нему не иначе как «слышь, Симпсон» или «шеф». К тому времени когда они прогребли двенадцать миль против крепкого ветра и наконец пристали к берегу, это успело войти у него в привычку; поначалу Симпсон улыбался, радуясь такому панибратскому обращению, а затем вовсе перестал его замечать.

Дело в том, что наш «студент-богослов» был юношей разносторонним и не робкого десятка, хотя, конечно, не успел еще толком поездить по миру. До сих пор он путешествовал лишь по своей стране и пару раз побывал в Швейцарии; грандиозное величие природы в этой поездке не на шутку его потрясло. Он понял, что одно дело – слушать рассказы о древних первобытных лесах и совсем другое – увидеть их собственными глазами. А уж тесное личное знакомство с дикой природой и вовсе можно назвать испытанием, способным заставить любого неглупого человека пересмотреть свое мировоззрение и принципы, которые он до тех пор полагал священными и непреложными.

Первый смутный намек на подобное переосмысление Симпсон ощутил, когда взял в руки новенькую винтовку 303-го калибра и скользнул взглядом по ее безупречным блестящим стволам. Три дня странствий по лесу и воде еще больше способствовали этим переменам. А теперь, когда им с Дефаго предстояло выйти за пределы лагеря – хоть сколько-нибудь освоенной ими части леса – и попасть в самое сердце первозданной Чащи, по площади превосходившей всю Европу, до Симпсона начало доходить подлинное значение оного события, и он, как человек, наделенный богатым воображением, испытал смесь леденящего душу восторга и ужаса. Юноше казалось, что они с Дефаго вдвоем бросили вызов могучей громаде – Титану, не меньше.

Угрюмые просторы этих удаленных от всего мира, совершенно безлюдных лесов вызывали в нем ошеломляющее чувство собственной ничтожности. В синей лесной дали, мреющей на горизонте, суровость глухих чащоб, которую можно было назвать только безжалостной и ужасающей, сгущалась в отчетливое предостережение, которое Симпсон прекрасно уловил. Он осознал свою полную беспомощность. Один лишь Дефаго, как символ той далекой цивилизации, где человек еще был хозяином мира, стоял между ним и страшной смертью от голода и истощения.

Поэтому он с трепетом наблюдал, как проводник, перевернув каноэ, шустро спрятал под него весла и принялся помечать зарубками стволы елей по обе стороны от почти невидимой тропы. За этим делом он непринужденно обронил:

– Слышь, Симпсон, если со мной чего случится, каноэ найдешь по зарубкам. Греби отсюда ровнехонько на запад, к солнцу, там и будет наш лагерь, понял?

То было самое естественное замечание, какое только мог сделать человек в подобных обстоятельствах, и Дефаго произнес его запросто, без всякой задней мысли, однако оно оказалось точным отражением чувств Симпсона в тот момент и очередным доказательством его полнейшей беспомощности перед лицом дикой природы. Они с Дефаго одни в этом первобытном мире, вот и все. Каноэ, еще один символ господства человека, надлежит оставить позади, и найти его можно будет только по крошечным желтым зарубкам на коре деревьев.

Тем временем охотники разделили поклажу, взяли каждый по винтовке и двинулись по неприметной тропке через скалы, поваленные деревья и полузамерзшие болота, огибая бесчисленные туманные озерца-самоцветы, и к пяти часам внезапно оказались на опушке: впереди расстилалась водная гладь, испещренная лесистыми островами всех возможных форм и размеров.

– Вода Пятидесяти Островов, – устало выдохнул Дефаго. – И солнце вот-вот макнет в нее свою старую лысую черепушку! – добавил он, неосознанно прибегая к поэтическому приему.

Они тотчас принялись готовить себе ночлег.

В считаные минуты благодаря умелым рукам, работавшим споро, ловко, без лишних движений, палатка уже стояла на месте, уютная и зовущая, туго натянутая, с постелями из ветвей пихты, а посреди лагеря пылал, почти не дымя, превосходный жаркий костер. Пока молодой шотландец чистил рыбу, которую они по пути сюда удили прямо с каноэ, Дефаго решил «малость побродить» по лесу в поисках лосиных примет.

– Глядишь, найду дерево, о которое они рогами терлись, – сказал он напоследок. – Или такое место, где под кленами вся листва подъедена.

Пока его маленькая фигурка таяла в сумерках, Симпсон восхищенно думал, как легко и быстро лес поглотил человека: несколько шагов – и все, нет Дефаго, будто и не бывало.

А ведь деревья здесь стояли нечасто, на изрядном расстоянии друг от друга; между огромными стволами елей и тсуг рос не густой подлесок, а тонкие березки и клены. Если бы не попадавшиеся временами поваленные громадины да не серые валуны, тут и там выставлявшие из земли угловатые голые плечи, можно было принять эту местность за обыкновенный лесопарк где-нибудь в родной Шотландии, а при большом желании даже увидеть, что здесь поработал человек. Однако чуть правее начинались обширные выжженные земли – brulé, как их называют, – пострадавшие от прошлогодних лесных пожаров, бушевавших несколько недель подряд. Черные обломки стволов, лишенные ветвей, торчали из земли подобно гигантским обгорелым спичкам: неизъяснимо пугающая и мрачная картина. Над пепелищем по-прежнему висел едва уловимый запах гари и мокрой золы.

Сумерки стремительно сгущались, на полянах темнело; единственными звуками, нарушавшими тишину, было потрескивание костра и тихий плеск волн о скалистый озерный берег. С заходом солнца ветер стих, и весь огромный мир стволов и ветвей замер в неподвижности. Казалось, вот-вот за деревьями замаячат могучие и ужасающие силуэты лесных богов, коим надлежит поклоняться в тишине и одиночестве. Впереди, в порталах, образованных гигантскими прямыми колоннами сосен, мерцала Вода Пятидесяти Островов: озеро в форме полумесяца протяженностью около пятнадцати миль и шириной около пяти в той части, где они разбили лагерь. Прозрачные и ясные розовато-шафрановые небеса – Симпсону еще не доводилось таких видеть – отбрасывали пылающие отсветы на воду, по которой, словно сказочные фрегаты заколдованного флота, плыли острова. Их тут было, конечно, не пятьдесят, а все сто; нежно лаская темнеющее небо вершинами сосен, они, казалось, взлетали и вот-вот должны были сняться с якоря, чтобы бороздить уже дороги небес, а не течения родного одинокого озера. Полосы цветных облаков подобно реющим знаменам сигналили об их отплытии к звездам.

Красота этого зрелища удивительным образом воодушевила Симпсона. Он закоптил рыбу и принялся за еду, обжигая пальцы в попытке одновременно сладить со сковородкой и костром. Однако его ни на минуту не покидала затаившаяся в глубине сознания мысль о полном безразличии дикой природы к человеку, о безжалостной и непроходимой глуши, которой до их судьбы не было никакого дела. Теперь, когда даже Дефаго его покинул, чувство одиночества овладевало Симпсоном все сильней, и он озирался по сторонам, прислушиваясь к тишине, покуда не различил в ней наконец шаги своего возвращающегося проводника.

Конечно, звук его обрадовал, но и вызвал совершенно отчетливую тревогу. Внутри сама собой возникла мысль: «Что бы я делал… что я мог поделать… если бы что-то случилось, и Дефаго не вернулся бы в лагерь?»