Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Они с удовольствием проглотили заслуженный ужин, состоявший из немыслимого количества рыбы и крепчайшего чая без молока, какой мог бы и убить человека, если тот не одолел перед этим тридцать миль пути без привалов и перекусов. Окончив трапезу, они закурили и принялись развлекать друг друга байками и обсуждать планы на завтра, смеясь и разминая усталые руки и ноги. Дефаго пребывал в отличном настроении, хотя и расстроился, что не нашел поблизости лосиных следов. Было уже темно, и уйти далеко он не решился. Да еще brulé вокруг – Дефаго с ног до головы перемазался сажей. Пока Симпсон наблюдал за проводником, его с новой силой охватила прежняя тревога: они были одни-одинешеньки в этой дикой глуши.

– Дефаго, – наконец сказал он, – этот лес такой огромный, что чувствуешь себя как-то неуютно, верно?

Он просто облек в слова собственные ощущения и не ожидал, что Дефаго воспримет их так серьезно, так близко к сердцу.

– Тут вы в точку попали, шеф, – ответил тот, уставив на Симпсона пытливый взгляд карих глаз. – В самую точку! У этого леса нет ни конца, ни края. – Он помедлил и добавил уже тише, словно обращаясь к самому себе: – Из тех, кто это понял на собственной шкуре, многие тронулись умом.

Его серьезные слова пришлись Симпсону не по душе, слишком уж зловеще они прозвучали в данных обстоятельствах. Шотландец невольно пожалел, что поднял тему. Ему вспомнился дядин рассказ о странном умоисступлении, какое порой находит на покорителей лесной чащобы: соблазн перед необитаемыми просторами оказывается столь велик, что они, не разбирая дороги, бредут все вперед и вперед, наполовину околдованные, наполовину обезумевшие, покуда не испустят дух. Симпсон подметил, что его проводнику не понаслышке знакомы чувства этих безумцев. Он переменил тему, заговорив о Хэнке, докторе и естественном соперничестве, которое теперь ведется между двумя группами охотников: кто первым заметит лосей?

– Если они весь день шли прямиком на запад, – беспечно заметил Дефаго, – то теперь нас разделяет миль шестьдесят. А Шатун, небось, знай себе набивает брюхо рыбой да нашим кофе!

Они вместе посмеялись над этой картиной. Однако небрежное упоминание шестидесяти миль вновь заставило Симпсона поежиться и осознать грандиозный размах этого края, куда они приехали на охоту; шестьдесят миль были каплей в море, двести миль – чуть больше, чем каплей. В памяти невольно всплывали истории о пропавших без вести охотниках. Страсть и любопытство, влекшие этих бесприютных странников все дальше и глубже в дивные лесные дебри, внезапно захлестнули и его душу. Чувство было чересчур резким и пронзительным – приятного мало. Симпсон невольно задумался, уж не настроение ли Дефаго вызывает в нем эти непрошеные мысли.

– Спой-ка песню, Дефаго, если еще есть силы, – попросил он. – Старинную вояжерскую песню из тех, что ты пел вчера вечером.

Он вручил проводнику кисет с табаком, а позже набил и свою трубку, пока легкий голос канадца струился над озером в протяжном, почти заунывном напеве, какими лесорубы и звероловы облегчают свой изнурительный труд. Песня обладала притягательным романтическим звучанием, навевая воспоминания о тех днях, когда американские первопроходцы покоряли новые земли, где индейцы и природа были заодно, сражения происходили едва ли не каждый день, а дом был гораздо дальше, чем сегодня. Голос Дефаго красиво и далеко летел над водой, а вот лес его проглатывал в один присест, не оставляя ни эха, ни отзвука.

Посреди третьего куплета Симпсон заметил нечто такое, что моментально вырвало его из мечтаний о давних временах и заставило вернуться в настоящее. С голосом Дефаго происходили странные перемены. Симпсон даже не успел осознать, в чем дело, как его охватила тревога. Он вскинул голову и заметил, что Дефаго, не переставая петь, пристально вглядывается в Чащу, словно что-то увидел там или услышал некий шум. Голос его стал стихать, сменился шепотом, а потом и вовсе умолк. Тотчас Дефаго вскочил на ноги, замер и принюхался. Как легавая, зачуявшая добычу, он стал часто-часто втягивать носом воздух, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Наконец сделал «стойку» и уставился вдоль берега на восток. Зрелище было неприятное и пугающее, при этом полное необычайного драматизма. Симпсон наблюдал за происходящим с замиранием сердца.

– Господи, Дефаго! Я чуть не умер от страха! – воскликнул он, подскочив к проводнику и вглядываясь через его плечо в черную тьму над озером. – Что случилось? Вас что-то напугало?

Не успел этот вопрос слететь с его губ, как он понял, что спрашивает напрасно: только слепец не увидел бы, что Дефаго побелел, как полотно. Даже загар и алые отсветы пламени не могли скрыть его бледности.

Студента забила дрожь, коленки подогнулись.

– Что такое? – спешно повторил он. – Вы учуяли лося? Или что-то непонятное, что-то… плохое? – Он невольно понизил голос.

Лес стоял вокруг них плотной стеной; стволы ближайших деревьев приглушенно светились бронзой, а за ними начиналась непроглядная тьма и, быть может, таилась смерть. Прямо за спинами охотников ветерок поднял с земли упавший лист, словно бы осмотрел его и мягко положил обратно, не потревожив остальные. Казалось, миллионы невидимых причин соединились, чтобы произвести это единственное зримое действие. Биение иной жизни на миг проступило из тьмы вокруг – и исчезло.

Дефаго резко обернулся к Симпсону; его мертвенно-белое лицо стало грязно-серым.

– Ничего я не слышал… и не чуял… Вот еще! – медленно, с расстановкой выговорил он со странным вызовом в голосе. – Я просто… осмотреться хотел… так сказать. Вечно ты торопишься с вопросами, не разобравшись, что к чему. – Потом, сделав над собой видимое усилие, он добавил обычным голосом: – Спички найдутся, шеф?

Он раскурил трубку, которую успел набить наполовину перед тем, как запеть. Не обменявшись больше ни единым словом, они вновь устроились у костра, только Дефаго сел теперь по ветру. Даже неопытный охотник понял бы, зачем он это сделал: чтобы услышать и унюхать все, что можно было услышать и унюхать. Сев спиной к лесу, он дал понять, что вовсе не оттуда следовало ждать угрозы, которая столь странным и неожиданным образом подействовала на его поразительно чуткие нервы.

– Петь что-то расхотелось, – заговорил Дефаго. – Нехорошие воспоминания в голову лезут. Напрасно я запел эту песню. Сразу мерещится всякое, понимаешь?

Проводник явно боролся с неким сильнейшим чувством. Он хотел как-то оправдаться перед спутником. Однако предложенное им объяснение, правдивое лишь отчасти и, следовательно, ложное, не обмануло Симпсона. Никакие воспоминания не способны вызвать в человеке того неприкрытого испуга, что исказил лицо Дефаго, когда тот стоял на берегу озера и принюхивался. И ничто – ни жаркий костер, ни болтовня на обыденные темы – не могло бы теперь разрядить обстановку и вернуть лагерю былое ощущение безопасности. Тень безотчетного, неприкрытого ужаса, что успел отразиться на лице и во всех движениях проводника, пусть неопознанного, смутного и оттого еще более могущественного, легла и на Симпсона. Очевидные усилия Дефаго по сокрытию правды только подлили масла в огонь. Вдобавок юный шотландец тревожился и терзался оттого, что теперь было трудно – решительно невозможно! – задавать какие-либо вопросы об индейцах, диких животных, лесных пожарах… Все эти темы, сознавал он, теперь под запретом. Воображение Симпсона отчаянно хваталось то за одну догадку, то за другую, но все было тщетно.

Еще час-другой охотники курили, беседовали и грелись у большого костра; наконец тень, столь внезапно накрывшая их мирный лагерь, начала рассеиваться. То ли усилия Дефаго все же принесли плоды, то ли прежний спокойный и безмятежный настрой вернулся к нему сам собой; вполне может быть, что у Симпсона с перепугу просто разыгралось воображение; или же свое целебное действие оказал бодрящий лесной воздух. Как бы то ни было, ощущение неизъяснимого ужаса исчезло так же загадочно, как появилось, и никаких событий, способных его воскресить, более не происходило. Симпсону начало казаться, что он, как неразумное дитя, просто вообразил себе невесть что. Отчасти он списывал свой страх на подспудное волнение крови, вызванное грандиозностью окружавших их пейзажей, отчасти – на воздействие одиночества, а отчасти – на переутомление. Да, внезапная бледность проводника плохо поддавалась объяснению, но все же она действительно могла просто примерещиться Симпсону: сделала свое дело игра отсветов пламени вкупе с разыгравшейся фантазией… Будучи шотландцем, он мог подвергнуть сомнению все что угодно.