Архитектор Душ IV (СИ) - Вольт Александр

Она повернулась к Алисе, и в ее голосе зазвенели нотки, которые Алиса уже научилась распознавать. Нотки человека, который пытался проанализировать и понять увиденное с точки зрения рационализма и логики.

— Я не говорю уже об этой странной реакции, — продолжала Лидия, — но разве он не должен был бы… радоваться? Ну, или хотя бы удивиться. А он… он смотрел на это письмо, как на депешу об объявлении войны.

Алиса пожала плечами. Она была проще. Она мыслила не категориями аристократических интриг, а простыми человеческими чувствами.

— Всякое бывает, — сказала она. — Людские взаимоотношения — очень сложная и странная вещь. У кого-то любовь до гроба, а у кого-то ненависть. У кого-то вообще и то, и другое одновременно. Я не берусь судить. Может, он просто не ожидал.

Лидия снова вздохнула. Она понимала логику Алисы, но ее собственный, аристократический ум, воспитанный на полунамеках, недомолвках и скрытых смыслах, искал более глубокую причину. Просто «не ожидал» — это было слишком примитивно для такого человека, как Виктор Громов. Даже для того нового Громова, которого они сейчас видели.

Она снова взяла тарелку, намылила губку.

— Все равно странно, — повторила она. — Я бы… я была бы рада наладить отношения с отцом, если бы он не был таким… таким…

Она замолчала, не найдя нужного слова. Губы ее сжались в тонкую, белую линию. Алиса увидела, как в ее глазах, отражавших тусклый свет кухонной лампы, блеснула влага. Она увидела, как дрогнули плечи Лидии. Ей показалось, что эта ледяная королева, эта неприступная аристократка вот-вот расплачется.

Но этого не произошло. Лидия сделала глубокий судорожный вдох, словно проглотила комок, застрявший в горле. Выдохнула. И продолжила мыть посуду.

Алиса смотрела на нее. На эту сильную, гордую женщину, которая прятала свою боль за маской безразличия. И в этот момент она почувствовала такое необъяснимое желание пожалеть Лидию за то, что та постоянно скрывает свои эмоции. За то, что она росла среди людей, где принято постоянно носить маски и фактически принадлежать не себе, а обществу. Ведь если покажешь себя настоящего — можешь быть забракован, пускай ты и аристократ.

Она подошла сзади, тихо, почти неслышно, и просто обняла Лидию за плечи. Неуклюже, по-детски, но искренне. Лидия вздрогнула от неожиданности, ее руки замерли. Она не отстранилась. Просто застыла, чувствуя тепло чужого тела, тепло простого человеческого участия, которого ей, видимо, так давно не хватало.

— А ты попробуй, — прошептала Алиса ей на ухо. — У тебя, по крайней мере, еще есть такая возможность. Пока еще не поздно.

Лидия шмыгнула носом. Тихо, почти беззвучно. Она слышала в словах Алисы не только совет. Она слышала горечь. Горечь девушки, которая свою возможность потеряла навсегда. И эта простая, железобетонная логика — «пока не поздно» — ударила Лидии под дых.

Да. У нее еще была возможность. У нее еще был отец. Неидеальный, властный, упрямый, но живой и, возможно, любящий. Где-то там, под слоями гордыни и аристократической спеси, но любящий.

Наверное, эта рыжеволосая и взбалмошная Бенуа была права. Определенно стоило попробовать, пока еще не стало слишком поздно.

Я вошел в свою комнату, прошел к столу и положил на него письмо. Белый прямоугольник на темной, полированной поверхности стола казался порталом в другую, чужую жизнь, в которую меня затянуло против моей воли.

Я не стал его перечитывать, потому что эти несколько слов без труда запоминались и так: «Сын… Нужно поговорить… Приезжай в Москву».

Просто слова. Но они, как ключ, открыли в этом теле ящик Пандоры, выпустив наружу рой чужих и довольно болезненных эмоций, которые я не мог контролировать.

Я скинул одежду, бросив ее на кресло, и направился в душ. Горячая вода хлестала по плечам, смывая усталость, но не могла смыть это странное, тянущее чувство в груди. Волнение, тревога, и что-то еще, чему я не мог найти названия.

Это не мое, — повторял я себе, как мантру, стоя под упругими струями. Это его прошлое. Его боль. Не моя.

Но тело не слушало. Оно помнило, и оно реагировало.

Выйдя из душа, я, не вытираясь, рухнул на кровать. Прохладные, чуть влажные простыни приятно холодили разгоряченную кожу. Я лежал, глядя в темный потолок, и снова, уже в который раз, попытался нырнуть в глубины чужой памяти. Не просто ждать случайных вспышек, а искать. Целенаправленно и методично.

Я закрыл глаза, сосредоточился. Я пытался найти его. Тот самый день. Тот самый разговор. Ту самую причину, которая заставила Андрея Ивановича Громова отречься от собственного сына и сослать его на край Империи. Спасибо еще что не в соляные копи или на урановые рудники.

Я искал, продираясь сквозь туманные, разрозненные образы, но целой картины сложить никак не удавалось. Словно кто-то или что-то намеренно вырезало из этой хроники самую важную главу.

Усиление концентрации ничего не дало, кроме пробудившейся головной боли. В черепной коробке завибрировало, словно в банке с пчелами и отдало в виски. Это было похоже на попытку пробить глухую стену. Я бился в нее снова и снова, но она не поддавалась. Не было ни единой зацепки. Ни одного намека. Только эта зияющая, черная пустота там, где должно было быть самое важное воспоминание.

В какой-то момент боль стала почти невыносимой. Я сдался, отступил. И тут, словно прорвавшаяся плотина, на меня хлынуло другое. То, что не было заперто за семью замками.

Детство.

Я увидел себя, точнее старого Громова — маленького мальчика с серьезными, не по годам взрослыми глазами, одиноко бредущего по огромным, гулким залам столичного особняка. Я чувствовал холод полированного паркета под босыми ногами, запах воска и старых книг. Я помнил тишину, которую нарушал лишь бой старинных часов. Отца почти никогда не было дома. А когда он был, он был… далеким. Как звезда. Светил, но не грел.

Я был прилежным мальчиком. Хорошо учился, читал правильные книги. Я делал все, чтобы заслужить его внимание, его похвалу. Но получал лишь сдержанные кивки и редкие, формальные слова одобрения. Все первое внимание уходило старшему брату.

Лицей. Первая драка. Теперь я помнил ее до мельчайших деталей. Как меня, долговязого нескладного подростка, окружили в школьном дворе. Как они смеялись.

— Ты, шпала! — выплюнул мне в лицо сын какого-то мелкого чиновника, его лицо было красным от натуги. — Громов-дурдомов! Верзила-могила!

И я ударил. Не потому, что был злым, а потому что устал. Устал быть невидимым, устал от насмешек. Я помню удивление на их лицах, когда я, обычно спокойный и даже слегка замкнутый, вдруг превратился в неуклюжего, но яростного бойца. Я помню вкус крови на разбитых губах — и своей, и чужой.

Первый поцелуй. Неуклюжий, робкий, в темном углу лицейского парка, с дочерью какого-то графа, чьего имени я уже не помнил. Помнил только запах ее духов — что-то легкое, цветочное, и то, как холодно было, когда она коснулась моей щеки.

Первая попойка. Дешевое, кислое вино, украденное из отцовского погреба. Головокружение, тошнота, идиотский, беспричинный смех. И горькое разочарование на утро, когда я понял, что этот хваленый «запретный плод» оказался не таким уж и сладким.

Экзамены. Зубрежка по ночам. Запах старых книг и крепкого кофе. И чувство триумфа, когда я видел свое имя в списках, поступивших в Имперскую Медицинскую Академию. Я выбрал этот путь сам. Не потому, что так хотел отец, а наперекор ему. Я хотел доказать и ему, и себе, что могу добиться чего-то без его денег и его имени.

И это бунтарство, которое возникло в прежнем Громове, как я смог понять, обрело начало из-за холодности близкого человека. Но… но что их развело по разные стороны баррикад?

Эти воспоминания… они были чужими, но живыми. И я не просто смотрел их, как кино. Я чувствовал их. Чувствовал подростковую неуверенность, первую влюбленность, горечь разочарования, пьянящий вкус свободы.

И в какой-то момент я понял — что-то изменилось. Тело. Это чужое, одолженное тело, которое я носил раньше как плохо сшитый костюм, вдруг… село по фигуре. Оно перестало подтормаживать, перестало сопротивляться.