Император Пограничья 14 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

Однако главное — люди. Зал был полон аристократов, и даже беглого взгляда хватило, чтобы увидеть невидимые границы. Толпа разделилась на группы по фракциям, как армии перед битвой. Справа — влиятельные купцы и банкиры вокруг Кисловского, их дорогие костюмы и увесистые цепи говорили сами за себя. Слева — семьи погибших под Угрюмом, сгруппировавшиеся вокруг Воронцова, их лица были суровыми, а взгляды — жёсткими. В центре — умеренные вокруг Ладыженской, степенные, осторожные. У дальней стены — высокопоставленные чиновники и бюрократы Скрябина.

Мой взгляд скользил по залу, автоматически фиксируя детали. Кто с кем стоит. Кто кого избегает. Какие группы держатся обособленно, а какие пытаются наладить контакты. Политическая карта княжества, нарисованная положением тел в пространстве.

— Боярская дума организовала этот приём как нейтральную площадку, — тихо прокомментировала Ярослава. — Формально — чтобы аристократия поближе познакомилась с кандидатами. Неформально…

— … место для закулисных переговоров и демонстрации влияния, — закончил я. — Вижу.

Мы вошли в зал. Разговоры не стихли, но многие повернули головы. Я чувствовал взгляды — любопытные, настороженные, враждебные. Маркграф из Пограничья, разгромивший армию княжества и теперь претендующий на трон. Для одних я был спасителем, для других — узурпатором, для третьих — непредсказуемой переменной, и оттого чертовски опасной.

Первым меня заметил Харитон Воронцов. Высокий брюнет в чёрном костюме стоял в окружении десятка человек — родственники погибших, судя по траурным повязкам на рукавах некоторых. При виде меня взгляд главы рода стал ледяным. Он медленно кивнул — формальное признание присутствия, не более.

Я подошёл ближе, Ярослава держалась рядом.

— Маркграф Платонов, — произнёс Воронцов холодно.

— Боярин Воронцов, — ответил я таким же тоном.

Короткая пауза. Окружающие притихли, наблюдая за нами. Харитон выпрямился, и голос его зазвучал громче, чтобы слышали все вокруг:

— Надеюсь, вы не забыли о крови, пролитой под Угрюмом?

Провокация. Публичная, рассчитанная на эмоциональную реакцию. Но я не дал ему этого удовольствия.

— Я помню каждого павшего, — ответил я спокойно, глядя Воронцову прямо в глаза. — Вопрос в том, кто виноват в их гибели — защитники своей земли или тот, кто послал армию в безумный поход?

Лицо Воронцова дёрнулось. Кто-то в толпе тихо ахнул. Харитон сжал кулаки, но сдержался. Слишком много свидетелей, слишком публично. Он коротко кивнул и отвернулся, возвращаясь к своим людям.

Я двинулся дальше. К группе купцов и банкиров.

Николай Кисловский встретил меня вежливой, но настороженной улыбкой. Полный мужчина в дорогом костюме с золотой цепью на жилете, он держался с достоинством опытного дельца. Окружение, финансовая элита с откормленными физиономиями, оценивающе смотрело на меня.

— Маркграф, — Кисловский протянул руку для рукопожатия. Крепкое, деловое. — Рад видеть вас. Надеюсь, вчерашний разговор с гильдией прошёл продуктивно?

Интересно. Он знает о моей встрече с Маклаковым и остальными. Конечно знает — это его люди, его электорат. И упоминает об этом открыто, без намёков. Показывает, что в курсе моих действий и не боится об этом говорить. Что это — попытка продемонстрировать контроль над ситуацией? Или наоборот — признание того, что контроль ускользает?

— Вполне, — кивнул я. — Гордей Кузьмич — разумный человек.

— Пограничье издревле служило источником Эссенции, — Кисловский перешёл к делу без долгих прелюдий. Деловой человек. — Если вы станете князем, как это повлияет на поставки в княжество? Сейчас Стрельцы не в состоянии обеспечить нужды всех знатных семей во Владимире. Мы покупаем у Московского Бастиона по грабительским ценам.

Прямой вопрос. Без политических реверансов, без выяснения позиций по второстепенным вопросам. Сразу к главному — к деньгам и торговле. Это не просто любопытство. Кисловский прощупывает меня. Пытается понять, смогу ли я обеспечить то, что он обещал своим сторонникам. И одновременно — оценивает, стоит ли ему поддержать меня вместо того, чтобы бороться до конца.

Умный ход. Если я дам убедительный ответ, часть его избирателей может перетечь ко мне ещё до выборов. А сам Кисловский сможет изящно отступить, сохранив лицо и заключив выгодную сделку. Политик-прагматик ищет лучший вариант для себя.

— Эссенция есть, — ответил я коротко. — И её будет больше. При справедливых ценах и прозрачных контрактах. Без коррупции и поборов.

— Справедливых для кого? — уточнил Кисловский, прищурившись.

Вот оно. Ключевой вопрос. Он хочет понять, буду ли я душить торговцев налогами и поборами, как это делали предыдущие князья. Или дам им возможность зарабатывать. Его окружение замерло, ожидая ответа.

— Для обеих сторон, — я смотрел прямо на него. — Я не занимаюсь благотворительностью, но и не обдираю торговых партнёров. Взаимная выгода — основа долгосрочного сотрудничества.

Кисловский медленно кивнул, обдумывая мои слова. В его глазах мелькнуло что-то. Облегчение? Заинтересованность? Он медленно кивнул, и я понял: он получил ответ, который хотел услышать. Купцы за его спиной переглянулись. Кто-то одобрительно хмыкнул. Не обещания золотых гор, не популистские лозунги — деловой, прагматичный подход. Язык, который торговцы понимают лучше всего.

— Интересный подход, — наконец произнёс глава Таможенного приказа. — Мы ещё поговорим об этом подробнее, маркграф.

Я кивнул и направился к центру зала, где Лариса Сергеевна Ладыженская беседовала с небольшой группой аристократов. Престарелая боярыня в элегантном тёмно-сером платье с шалью на плечах выглядела спокойной и выдержанной. Её окружение — семьи, потерявшие близких при Веретинском, люди с болью в глазах и усталостью в позах.

При моём приближении боярыня повернулась и слабо улыбнулась. Единственная из кандидатов, кто разговаривал со мной без скрытой или открытой агрессии.

— Прохор Игнатьевич, — поздоровалась она тепло. — Как приятно видеть вас снова.

— Лариса Сергеевна, — я поклонился. — Благодарю за вчерашнюю беседу.

— Многие знатные семьи жаждут узнать хоть что-то о судьбе своих близких, — боярыня говорила негромко, но её слова были слышны окружающим. — Не могли бы вы дать эту ясность тем, кто гадает, что случилось с их мужьями, братьями, сыновьями и внуками?

Вот оно. Прямой вопрос о пленных. Я ожидал его.

— Понимаю, боярыня, — ответил я искренне. — Именно поэтому я здесь. Надеюсь, сегодня я смогу ускорить возвращение пленных домой.

Лариса внимательно посмотрела на меня, в её глазах мелькнуло понимание.

— Возвращение пленных… — протянула она задумчиво. — Об этом многие мечтают. Многие из тех, кто будет голосовать.

Наши взгляды встретились. Она поняла. Умная женщина.

Я двинулся дальше, к дальней стене, где Орест Скрябин держался обособленно со своей группой чиновников. Худой мужчина с желчным лицом и впалыми щеками даже на светском приёме держал в руках магофон, в который что-то записывал. Рядом с ним стояли люди в строгих костюмах, главы иных Приказов, некоторые оживлённо дискутировали.

— Маркграф Платонов, — Скрябин кивнул сухо. — Вы предлагаете… существенные изменения в устройстве княжества. — Он поморщился, словно от зубной боли. — Но наши традиции складывались веками. Разве не опасно их ломать?

— Я не ломаю традиции, — возразил я спокойно. — Я удаляю те, что превратились в оковы. Церемонии останутся. Порядок останется. Но несправедливость — нет.

— Вы слишком уверены, что знаете, что справедливо, а что — нет, — собеседник говорил быстро и нервно.

— А вы слишком уверены, что старое всегда лучше нового, — парировал я.

Скрябин поджал губы и отвернулся, возвращаясь к своим записям.

Я оглядел зал. Четыре встречи. Четыре совершенно разных подхода. Воронцов — открытая враждебность. Кисловский — деловой расчёт. Ладыженская — осторожная поддержка. Скрябин — бюрократическое неприятие перемен.