Знак Огня (СИ) - Сергеев Артем Федорович

А ещё припугнуть мне пришлось Никанора, и припугнуть жёстко, чтобы сомлел он от ужаса, сомлел, покорился и не трепыхался больше. А то ведь колдовать же начал, немного очухался и начал, стремясь отбиться от холода и воды, кинуться на нас хотел, вырваться и убежать, но плохо получалось у него, верёвка и грабли держали крепко, и тогда полетели в нашу сторону какие-то обрывки бессильных заклинаний, ведь не помнил он ничего толком уже, но отскочили Федька с Тимофеичем стороны, чтобы не попасть под раздачу, и спрятались за меня.

А я, вспомнив как позапрошлой ночью обезвредил собаку, так же кинулся к злобно таращившему на меня глаза Никанору, на ходу сжёг летевшую в мою сторону его корявую волшбу пополам со зловонной слизью и соплями, и ударил так же, как тогда, огненными когтями по шее, только в последний момент подтянул их на себя, да вырвал ему шерсти клок, чиркнув по горлу.

Запахло палёной псиной, Никанор завыл в диком испуге пуще прежнего и добавил запахов, но съёжился, свернулся в клубочек и уже безропотно стал принимать помывку, разве что задрожал мелкой дрожью, задрожал да заплакал похмельными слезами.

— Так его, так! — улыбаясь до ушей, одобрил мои действия Тимофеич, очень уж ему всё это понравилось, — если б ты знал, Данило, сколько он у меня крови выпил, алкаш этот несчастный, злокозненный! И не только у меня! Ведь хуже самого последнего бомжа из людей был, потому как не выдержит человек такого к себе отношения, помрёт вскоре! А этому хоть бы что! Но теперь всё, кончилась ему малина! Шиш тебе на постном масле, Никанор, а не огненная вода, отныне и на веки вечные! Уж мы тебя сейчас, сволочь, закодируем так закодируем, не хуже получится, чем у кузнеца!

— Эй, — и я пошевелил Никанора граблями, — ты меня слышишь? Если что, ты не к врагам попал, соображаешь? Просто всё уже, баста, хватит, кончилось терпение. Долго ты его испытывал, сколько можно-то?

— Он тебя слышит, — авторитетно влез Тимофеич, — и даже, наверное, что-то понимает. Но соображает он уже плохо, вот в чём беда, да и с памятью у него проблемы, колдануть же как следует не смог! Личности распад, я же говорю! И я не знаю, Данило, можно ли вернуть всё взад, слишком уж далеко он зашёл в непотребстве своём. Может, и впрямь придётся ему век коротать в собачьей будке, но лучше уж так, на цепи сидеть, чем растворить себя в пакости и блуде!

— Ну да, — сказал я, убирая грабли, не нужны они были больше, — а то у меня как раз собаки нет и, наверное, уже никогда не будет. Ну, или будут звать её Никанор, действительно. Слышишь меня, морда?

Но Никанор не ответил, притом, что понял меня прекрасно, он всё ещё дрожал мелкой дрожью, хотя поливали мы его уже тёплой водой, и всё так же кутался в свою шерсть, пытаясь стать поменьше и спрятаться хотя бы в неё.

— Продолжаем, — и я приподнял Никанора над бетоном дорожки, чтобы домовым было удобнее его окучивать со всех сторон, — а ты, Федя, крепче его порошком посыпай, крепче, не жалей, ещё купим! Это где ж он, сволочь, так извозиться-то умудрился?

— Так тридцать лет же! — Тимофеич основательно проливал стиральный порошок средством для мыться посуды, — впиталось же всё! А ухи, ухи-то какие грязные, ты погляди! Это ж картошку можно садить! Вот плохо, Данило, что нет у тебя на хозяйстве стиральной доски, уж я бы его сейчас повозил по ней туда-сюда, со всем удовольствием бы повозил, мордой прямо, со всем рвением, почтением да усердием!

Федька хихикнул было, да осёкся под сердитым взглядом старшины, и мы ещё минут тридцать где-то замачивали да ополаскивали Никанора предварительно, сыпали на него порошок и втирали средство для мытья посуды, израсходовали всё чистящее, но добились своего. Вода с него уже текла чуть мутноватая, с едва уловимым запахом, и можно было нести его в баню.

А в бане я целиком поручил Никанора домовым, мешали мы уже друг другу, и стал с удовольствием париться сам. Воды горячей было вдоволь, пара тоже, веники же ещё были, мыла хватало, ну и что, что хозяйственное, так что можно и отдохнуть, почему нет.

Единственное, полотенце было одно, от Саныча осталось, и ещё не было у меня сменки, и мысли мои от где и как всё это купить перешли на деньги. Купить-то, наверное, не сложно, в трёх магазинах на конечной всё это имелось в продаже, но ведь мне сейчас нужно всё и сразу, и хватит ли мне на это наличных, я не знал.

Это в обычной жизни, при налаженном быте миллиона хватит надолго, особенное если ужаться и не шиковать. А здесь, на свежем воздухе, в частном доме, особенно если этот дом прямо-таки требует вложений, причём натурально требует, по-настоящему, в голос, если нужно всё и сразу, от одежды и до дров, от посуды и до стройматериалов, можно убить всю эту сумму очень быстро.

А ведь ещё надо резерв оставить на всякий случай, соображал я невозмутимо, греясь в парной и наблюдая за домовыми, мало ли, в лесу тайник сделать и оставить, процентов на тридцать от суммы, не меньше. А ещё и для Саныча надо отложить, тоже в тайник и тоже тысяч триста, он как раз столько и просил, это со скидкой уже, и отложить обязательно, вдруг встретимся где или дом я ему сожгу, деньги на это должны быть неприкосновенны.

Так что рискую я здесь войти в зиму с голой задницей, а ведь ещё и зимняя одежда нужна, и прочее, прочее, прочее. Хорошо бы работу здесь найти, думал я, по строительству, почему нет, ведь строится же кто-нибудь всё равно, или ремонтируется, или канаву там копает, да мало ли. И ещё хорошо бы…

— Всё, хозяин! — не дал мне додумать гордый делом рук своих Федька, показывая пальцем на белоснежный, гляди ты, и даже уже чуть просушенный клубок шерсти, то есть на Никанора, — готово! Можно выносить на просушку! Ты же вынесешь, да? А то убежит!

— Сейчас, — я ополоснулся напоследок под душем, вышел в предбанник, вытерся насухо и оделся, где мне и вручили авоську с уложенным в неё Никанором.

Сушить мы его решили прямо в авоське, повесим где-нибудь на заднем дворе и пускай висит, не простудится, а там посмотрим, куда его.

И вот я снова сел в своё кресло, и довольный Федька принёс мне горячего чаю, молодец такой, и стали все вместе смотреть на дело рук своих.

Авоська медленно покачивалась в лучах солнышка под небольшим ветерком, вися на гвоздике, вбитом в столб небольшой беседки, что стояла рядом с мангалом. Никанор внутри уже очухался, и теперь оттуда на всю округу разило вселенской обидой пополам много с чем ещё; было там и уязвлённое самолюбие, и задетая гордость, и недоволен он был, нарушением субординации со стороны этих двоих недоволен, смотри ты, а ещё похмелье всё никак его не отпускало.

— Думаешь, убежит? — негромко спросил я, повернувшись к Тимофеичу.

— Может, — вздохнул он, — как отвернёмся, так и рванёт, обиды свои зализывать, а потом всё только хуже станет. Ты уж, Данило, как-нибудь там по-своему, по-колдовски, припечатай его, что ли, чтобы дёрнуться не смог без твоего позволения.

— Если б я умел, — пришлось развести руками мне в осознании своей магической беспомощности, — сразу бы.

— Так ты и умеешь! — горячо возразил мне Тимофеич, — ты же к нам, к каждому, когда собирал нас пред очи свои, огонёк же свой прицепил, злую искорку! А когда кто не шёл, кто прятался и упирался, жалила она того, через всю шерсть и без жалости! И стряхнуть нельзя, и отстричь тоже! Вон, до сих пор на мне сидит, гляди!

И он показал мне свою лапку, где я и в самом деле увидел сидящую глубоко под шерстью, у самой кожи, собственную метку.

— Убрать? — тут же спросил я, спохватившись, а ведь у меня же получится, точно получится, это я уже умею, — мешает ведь? Остальным тоже? А чего сразу не сказали?

— Не! — тут же спрятал руку за спину Тимофеич, — не надо! Она, искорка эта, сил мне придаёт! И не только мне, всем нам! Да много! Спасибо тебе за это, Данило!

— Ну, слава богу, — встал с места я и подошёл к авоське, откуда за мной следил мгновенно подобравшийся Никанор. — Сейчас мы тебя, значит, и припечатаем.

— Я — дядька! — губы у него не слушались, видимо, давно он ни с кем не говорил, но было понятно, — дядька!