Император Пограничья 13 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

— Мы тоже выставим полсотни, — добавил боярин Руслан Ракитин, приехавший из Иванищ по моему приглашению. — Вы нам в Гон помогали, и мы добра не забываем!

— «Бывало и хуже», — повторил отец Макарий с лёгкой улыбкой. — Господь не оставит праведных в час испытаний.

Крылов, начальник стражи, хмыкнул — он всё ещё осторожничал с новым начальством, присматривался, но его скепсис по поводу божественного вмешательства был очевиден.

— Маркграф, — с немецкой прямотой внезапно обратился ко мне фон Штайнер, и в его голосе прозвучало искреннее любопытство. — Позвольте вопрос? Почему вы за них сражаетесь? За жителей Угрюма? Вы же не местный, насколько мне известно. Прибыли сюда этой зимой.

Неловкая тишина. Вопрос резанул своей прямолинейностью, не оставляя пространства для уклончивого ответа. Ярослава бросила на архитектора возмущённый взгляд, готовая вступиться, но я жестом остановил её.

Медленно покрутил кружку в руках, подбирая слова. Такой вопрос заслуживал честного ответа.

— Видите ли, Карл, — начал я, — есть простая истина, которую я усвоил давно. Только сильный может позволить себе роскошь быть хорошим человеком и заботиться об окружающих.

Архитектор нахмурился:

— Это звучит… парадоксально. Разве доброта не универсальная добродетель?

— Позвольте объяснить через аналогию, — я отставил кружку. — Если человек не крадёт только потому, что физически не может взломать замок — это не делает его честным. Честность проявляется, когда у тебя есть возможность украсть, но ты выбираешь этого не делать. Моральная ценность поступка определяется наличием альтернативы и свободой выбора.

— Но слабые тоже способны на доброту, — возразила Василиса.

— Конечно. Но я говорю о другом. Истинная добродетель — это осознанный выбор того, кто обладает силой причинить зло, но сознательно выбирает милосердие. Слабый правитель вынужден быть жестоким из страха — это не выбор, а компенсация. Он использует террор, потому что боится, что иначе его свергнут. Сильный правитель может позволить себе человечность, потому что никто не воспримет его доброту как слабость.

— Мудрые слова, воевода, — задумчиво произнёс отец Макарий. — Хотя добавлю: перед Богом с сильного спрос больше, чем со слабого. Не зря сказано: «Кому много дано, с того много и спросится, и кому доверено многое, с того больше и взыщется». Слабый человек, сохраняющий доброту, совершает малое дело — но и оно засчитывается. А сильный, выбирающий милосердие, несёт ответственность за судьбы тысяч. Его выбор весомее, но и бремя тяжелее.

— Безусловно.

— Откуда в вас такие взгляды? Человеколюбие, гуманизм… — уточнил фон Штайнер.

Я собрался уже ответить, когда немец ушёл куда-то внутрь себя и продолжил глухим голосом:

— По моему опыту многие аристократы весьма потребительски относятся к простому люду. Мой отец когда-то работал на барона Рихтхофена. Перестраивал ему родовое поместье под Потсдамом. В один неудачный день обрушились леса, погибло пятеро рабочих, ещё трое получили увечья. Баронесса потребовала не останавливать работы даже на день для похорон — график срывался, а к юбилею всё должно было быть готово. Семьям погибших не выплатили ни единой марки компенсации, искалеченных выгнали без расчёта. А когда отец попытался возразить, что леса рухнули из-за экономии на материалах по требованию самого заказчика, барон пригрозил разорить нашу фирму и добиться, чтобы ни один аристократ Прусской Конфедерации больше не нанимал фон Штайнеров. Ему прямо сказали: «Вы строите дома, а не занимаетесь благотворительностью. Замените этих дармоедов и продолжайте работу».

Я почувствовал знакомое отвращение. Именно такие «аристократы» и превращали некогда сильные дома в выродившихся паразитов. Экономят на человеческих жизнях ради поместья, а потом удивляются, почему их поместья горят, а слуги травят господ. И ведь такие истории — не исключение, а правило в этом мире. Вот почему всё разваливается. Вот почему нужно менять сам порядок вещей.

— Так откуда в вас такие взгляды? — вынырнув из прошлого, переспросил архитектор.

Я помолчал. В памяти всплыло лицо матери. Сольвейг Лёгкая Рука, так называли её воины отца за умение вправлять переломы и зашивать раны. Сильная женщина, которая никогда не показывала слабости, хотя жизнь била её немилосердно. Она выжила после того, как её семью вырезали разбойники. Единственная, кто осталась в живых, спрятавшись в погребе. Она никогда не рассказывала подробностей той ночи, но я видел ожоги на её предплечьях — следы от попыток выбраться из горящего дома.

Она не была знатной — дочь лекаря из дальней деревни, но именно она воспитала во мне умение видеть ценность в каждом человеке. Научила играть на лире и петь старые песни, читать руны и различать ядовитые травы от целебных, определять погоду по форме облаков и вправлять переломы.

«Твой дед чуть не отрёкся от отца за этот брак, — рассказывала она, зашивая порванную одежду, — но, когда твой отец сломал ногу в бою и несколько недель лежал в бреду, именно я удержала его людей в узде. Мы все связаны. Понимаешь?»

Она умерла во время Кровавой зимы, когда орды Алчущих осадили город моего отца. Запасы таяли, начался голод. Когда доедали последние припасы, часть мяса оказалась испорченной. Мать отдала свою порцию свежего детям слуг, а сама взяла протухшее — мол, её желудок крепче, переживёт. Не пережила. Отравление в ослабленном организме оказалось смертельным.

Мне было шестнадцать… До последнего вздоха она учила меня, что истинное благородство измеряется не кровью, а поступками.

Мать ушла лишь на полгода раньше отца. Возможно, он потому и остался прикрывать отход беженцев с отрядом своих хирдманов, зная, что, если умрёт в бою, отправится к ней. Не смог вынести разлуки…

«Я хорошо знаю, что такое беспомощность, — говорила она мне в детстве. — Поэтому ты никогда не должен оставлять беззащитных на произвол судьбы. Сильным быть легко. Трудно оставаться человеком, когда ты сильный».

— Жизнь учит таким вещам, — уклончиво ответил я. — Я много читал историю. Все тираны заканчивали одинаково — свергнутые теми, кого притесняли.

Я обвёл взглядом присутствующих и продолжил:

— Есть и чисто прагматические причины. Мёртвые не платят налоги, не создают богатства, не защищают границы. Каждый убитый в междоусобице — это минус один воин в строю против Бездушных. Сытый крестьянин, чья семья под защитой, работает продуктивнее запуганного раба. Воин, сражающийся за свой дом, бьётся яростнее наёмника.

— Но вы же казнили старосту, убивали на дуэлях, — заметил Крылов, всё ещё проверяя границы.

— Насилие — это инструмент, — кивнул я. — Меня нельзя назвать человеком мягкосердечным. Я рационален. Казню врагов, когда это необходимо. Убиваю тех, кто угрожает мне и моим людям. Но не из садизма или прихоти. Каждое применение силы должно иметь цель. Должно быть оправданно.

— Прагматичный гуманизм, — пробормотал Джованни. — В Венеции мы называем это «просвещённый эгоизм».

— Называйте как хотите, — пожал я плечами. — Суть в том, что страх — плохой фундамент для власти. Он работает, пока ты сильнее всех. Но стоит показать слабость — и те, кого ты запугивал, разорвут тебя. Уважение и взаимная выгода создают более прочные связи. Люди, за которых ты сражаешься, будут сражаться за тебя.

Захар неожиданно усмехнулся:

— А я-то думал, барин, вы просто хороший человек.

— Может, и это тоже, — улыбнулся я, — но хорошим человеком можно позволить себе быть, только будучи достаточно сильным, чтобы тебя за это не сожрали. Абсолютная сила позволяет не бояться проявлять человечность.

Отец Макарий покачал головой:

— Прагматичный взгляд на добродетель, сын мой. Господь учит нас добру ради самого добра, а не ради выгоды.

— Реалистичный, батюшка. На днях тысяча человек придёт нас убивать. Я остановлю их не добрыми словами и не молитвами, а силой оружия и магии. И когда враг будет повержен, я смогу позволить себе быть милосердным к побеждённым. К некоторым из них, — поправил я себя. — Потому что буду достаточно силён, чтобы моё милосердие не обернулось слабостью.