Лекарь Империи 6 (СИ) - Лиманский Александр

— Третье, и самое важное, — я поднял палец. — Имплантация кардиовертера-дефибриллятора. ИКД.

— Это что, как кардиостимулятор? — хмуро спросил Ушаков.

— Похоже, но намного умнее, — объяснил я. — Кардиостимулятор нужен, когда сердце бьется слишком медленно. А ИКД — это ваша страховка от внезапной смерти. Устройство размером со спичечный коробок имплантируется под кожу, обычно под левую ключицу. От него идут тонкие электроды прямо в камеры сердца.

Пока я объяснял, Ерасов нашел на планшете изображение ИКД и показывал графу схему.

— ИКД постоянно мониторит сердечный ритм, — говорил он. — Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. И если, не дай бог, снова начнется опасная аритмия — желудочковая тахикардия или фибрилляция — устройство автоматически нанесет спасительный электрический разряд. Как дефибриллятор, только внутренний. Мгновенно и без посторонней помощи.

— Это… это больно? — дрогнул граф.

— Пациент может почувствовать удар, если будет в сознании, —кивнул я. — Как сильный толчок в грудь. Неприятно, но это спасает жизнь.

— Это персональный реаниматолог, который всегда с тобой, — добавил Ерасов с ноткой восхищения в голосе. — Гениальное изобретение. Оно уже спасло тысячи жизней.

— И… он сможет жить нормальной жизнью? — в голосе Ушакова появилась слабая, дрожащая нотка надежды.

— С ограничениями, — я решил быть честным до конца. Нельзя давать ложных обещаний. — Никакого профессионального спорта. Никаких соревнований, пиковых нагрузок, где пульс зашкаливает. Физическая активность — только умеренная, под постоянным контролем частоты сердечных сокращений. Теннис, фехтование — придется забыть. Навсегда.

Лицо Ушакова снова помрачнело.

— Но учиться, работать, путешествовать — все это абсолютно возможно, — поспешил добавить Ерасов, подхватывая мою мысль. — Создать семью, иметь детей — тоже. Правда, детей нужно будет обязательно обследовать, болезнь, как сказал коллега Разумовский, наследственная.

— Вероятность передачи каждому ребенку — пятьдесят процентов, — уточнил я. — Аутосомно-доминантный тип наследования.

— Многие известные и очень успешные люди живут с ГКМП, — сказал Ерасов. — Просто не афишируют. Политики, крупные бизнесмены, даже артисты. При правильной, пожизненной терапии и соблюдении рекомендаций продолжительность жизни практически не отличается от здоровых людей. Главное — знать своего врага в лицо. А вы теперь его знаете. Благодаря этому молодому человеку.

Ушаков долго молчал.

Он смотрел на сына, лежащего без сознания на кушетке. На его бледное, почти детское лицо. Потом медленно повернулся к своей охране, которая все это время неподвижно стояла у выломанной двери.

— Выйдите.

— Но, граф… — начал было начальник охраны.

— ВСЕ ВОН! — рявкнул Ушаков. — НЕМЕДЛЕННО!

Охранники, привыкшие к такому тону, переглянулись и молча вышли в коридор, плотно прикрыв за собой остатки двери. В кабинете остались только мы вчетвером — я, Ерасов, Ушаков и Пестрякова, которая все это время тихо стояла у стола, наблюдая за происходящим.

Ушаков подошел к сыну. Взял его за руку. Максим был все еще без сознания — последствия седации после реанимационных мероприятий.

— Это мой единственный сын, — сказал граф тихо, почти шепотом, ни к кому конкретно не обращаясь. — Единственное, что у меня осталось после смерти жены.

Он погладил Максима по волосам. Жест был неожиданно нежным, почти трепетным для такого жесткого, властного человека.

— Мария умерла три года назад. Рак яичников. Четвертая стадия. Метастазы везде — печень, легкие, кости. Я возил ее по лучшим клиникам мира. Германия, Швейцария, Израиль, США. Потратил миллионы. Буквально миллионы. Не в переносном смысле. Экспериментальные методы, таргетная терапия, иммунотерапия… Все без толку.

Его голос дрогнул.

— Она умерла у меня на руках. В хосписе. Под морфином, потому что боль была невыносимой. Последнее, что она сказала мне, было: «Береги Максима».

Ушаков медленно повернулся к нам. В его глазах больше не было гнева. Только бездонная усталость и боль.

— Если бы Максим умер… Если бы я потерял и его… Мне незачем было бы жить. Понимаете? Совсем незачем. Деньги, власть, положение — все это ничто, просто пыль, если у тебя нет семьи.

— Понимаю, — тихо кивнул я.

Еще как понимаю.

Фырк неслышно перебрался с аппарата мне на плечо и прижался теснее к шее. Ему тоже было грустно.

— Лекарь Разумовский, — Ушаков шагнул ко мне и протянул руку. — Илья, если позволите. Простите меня. Я вел себя как последний мудак. Оскорблял вас, унижал, называл недоучкой, угрожал судом, тюрьмой…

Я пожал его руку. Крепкое, искреннее рукопожатие.

— Забыли, граф. Вы защищали сына. Любой отец на вашем месте поступил бы так же. Или даже жестче.

— Нет, не любой. Нормальный человек слушал бы лекарей. Доверял бы профессионалам. А я… я чуть не помешал вам поставить правильный диагноз. Если бы не ваша настойчивость, если бы вы сдались…

— Я никогда не сдаюсь, когда речь идет о жизни пациента, — сказал я твердо. — Это принцип.

— И еще, — Ушаков криво улыбнулся. — Получается, драка с молодым фон Штальбергом… спасла Максиму жизнь? Если бы не она, мы бы никогда не узнали о болезни?

— Именно так. Альберт фон Штальберг, сам того не зная, спас вашего сына. Спровоцировал кризис в контролируемых условиях, где была возможность оказать ему помощь.

— Парадокс, — покачал головой Ушаков. — Чуть не убил и одновременно спас.

Он помолчал, потом добавил:

— Я прослежу, чтобы с Альбертом ничего не случилось. Никакого уголовного дела не будет. Более того — я извинюсь перед ним и бароном. Это я спровоцировал ту ссору.

— Это будет правильно, — кивнул я.

— Коллега Разумовский, — Ерасов подошел ко мне и протянул руку. — Позвольте выразить вам свое профессиональное и человеческое восхищение. Это была блестящая, просто гениальная диагностика. Я бы никогда не додумался проверить сердце при такой явной черепно-мозговой травме.

— Туннельное зрение, — я пожал его руку. — Профессиональная деформация. Бывает со всеми, даже с лучшими. Мы видим очевидное и перестаем искать скрытое.

— Нет, не со всеми. У вас особый дар. Ваши баллы на квалификационном экзамене — это не случайность. Это признак гения.

Если бы он знал, что мой «гений» — это просто опыт из прошлой жизни, помноженный на знания медицины XXI века… Для них это магия, для меня — рутина.

— И еще, — Ерасов понизил голос. — Десять минут поддержания жизни «Искрой»… Это за гранью возможного. Как вы это сделали?

— Не знаю. Пока не знаю, — ответил я. — Адреналин, упрямство. И четкое понимание, что если я отпущу — парень умрет. А это недопустимо.

— Вы герой, коллега. Настоящий герой. И я сочту за честь пропустить с вами стаканчик чая.

— Александр Николаевич, — я посмотрел на него сверху вниз, — я надеюсь, у Виолетты Архиповны не будет проблем из-за всего этого? Погоня по больнице, сломанная дверь…

Ерасов махнул рукой.

— Не беспокойтесь. С дверью я разберусь сам. Спишу на аварийную ситуацию. Экстренная транспортировка пациента в критическом состоянии. А Пестрякова… — он посмотрел на нее с уважением. — Она показала себя настоящим лекарем. Не побоялась нарушить протокол ради спасения жизни. Это дорогого стоит.

Пестрякова покраснела от похвалы.

— Я просто… просто чувствовала, что мы делаем правильное дело.

— И чувство вас не обмануло, — кивнул Ерасов. — Я попрошу главврача, что поблагодарили. И может быть дали повышение. Такие лекари нам нужны.

Я встал, потянулся. Тело ныло от магического истощения, в глазах плыли черные точки.

— Если позволите, я пойду. Вы теперь знаете диагноз, знаете план лечения. Максим в надежных руках.

— Лекарь Разумовский! — окликнул меня Ушаков.

Я обернулся у двери.

— Спасибо. За сына. За урок смирения. За все.

— Не за что, граф. Я просто делал свою работу.

— Нет, — он покачал головой. — Вы делали гораздо больше. Вы боролись за чужую жизнь так, будто это была ваша собственная. Это большая редкость в наше время.