Лекарь Империи 6 (СИ) - Лиманский Александр

Я кивнул и вышел в коридор.

За спиной остался мир, который я только что перевернул с ног на голову. Враги стали союзниками, ненависть сменилась благодарностью.

Я чувствовал себя выжатым, как лимон, но на душе было странное, тихое умиротворение. Я сделал все, что мог. И даже больше.

За мной вышла Пестрякова. Мы молча пошли к лифту. Охрана Ушакова, до этого стоявшая стеной, расступилась, провожая нас взглядами.

Только когда двери лифта закрылись, отрезая нас от внешнего мира, Пестрякова заговорила:

— Я все еще не могу поверить, что мы это сделали. Погоня по больнице, выломанная дверь, похищение сына министра…

— Спасение пациента, — мягко поправил я.

— Да, конечно. Спасение.

— Можно личный вопрос?

— Валяйте.

— Почему вы не бросили все? В лифте, когда за нами гнались Ерасов и Ушаков. Вы могли просто сказать — я лекарь, выполняю свой долг, а дальше что хотите со мной делайте. А я бы подтвердила. Свалили бы всю юридическую ответственность на меня. Я — штатный сотрудник этой больницы. Мне бы грозило увольнением, но не тюрьмой. А вас могли обвинить во всем.

Она не понимает, что если идешь, то нужно идти до конца. В любой ситуации. Особенно когда знаешь, что ты прав и правда на твоей стороне. Если бы Ушаков нас тогда поймал, он бы и слова не дал сказать. Таким людям нужно все доказывать делом.

— Знаете, Виолетта Архиповна, есть моменты, когда ты четко понимаешь — это твой шанс. Шанс спасти жизнь. Не чей-то другой, а именно твой. И если ты упустишь его из-за трусости, формальностей или желания подстраховаться — ты себе этого никогда не простишь. Будешь просыпаться по ночам и думать: «А что, если бы я тогда рискнул?».

Она кивнула.

— Я тоже это почувствовала. Всю эту безумную гонку у меня было стойкое ощущение правильности происходящего. Как будто мы делаем именно то, что должны.

Лифт приехал на третий этаж. Мы вышли.

— А ведь это и есть суть нашей работы — спасать жизни, — продолжила Пестрякова, пока мы шли по тихому коридору. — Мы иногда забываем об этом. Погрязаем в бумагах, отчетах, протоколах. Целительство превращается в конвейер — принял, назначил, выписал. А сегодня…

Она улыбнулась.

— Сегодня вы вдохнули жизнь в эту рутину. Напомнили, зачем мы все здесь. У меня всегда все было по порядку, под контролем, строго по инструкции. Двенадцать лет одно и то же. Скучно, но спокойно, стабильно. А тут — адреналин, погоня, настоящее спасение! Как в кино про лекарей!

— Только в кино не показывают последствия, — усмехнулся я. — Магическое истощение, почти выгоревшие каналы, трясущиеся руки…

— Зато показывают героев. А вы сегодня — герой. Без всяких преувеличений.

Герой с невидимым бурундуком на плече и призрачной кошкой в свите. Специфический набор.

Фырк важно выпятил свою пушистую грудь.

— Слышал, двуногий? Ты герой! А я — верный спутник героя! Санчо Панса при Дон Кихоте! Ватсон при Холмсе!

Шипа, бесшумно шедшая рядом, фыркнула.

— Скорее Моська при слоне. Которая обделалась от страха, увидев меня.

— Я не обделался! Я произвел стратегическое отступление для перегруппировки сил!'

— Ага, со скоростью звука и мысленными воплями «Мамочка!»

— Тихо вы оба, — осадил их я.

Мы вошли в палату триста двенадцать.

Барон фон Штальберг сидел на кровати, полностью одетый — идеально завязанный костюм, галстук, даже блестящие запонки на манжетах.

Вероника находилась в кресле у окна, нервно теребя край своего вечернего платья. Атмосфера в комнате была наэлектризована ожиданием.

Как только я переступил порог, она вскочила.

— Илья! Наконец-то! — она бросилась ко мне, ее глаза были полны тревоги. — Ну что⁈ Что там⁈ Все в порядке⁈ Мы тут уже извелись! Барон уже хотел звонить главврачу!

— Все хорошо, — я поднял руки в успокаивающем жесте и, несмотря на дикую усталость, улыбнулся. — Диагноз поставлен, лечение назначено, парень будет жить. Можем ехать домой.

— Как же хорошо! — Вероника обняла меня, крепко прижавшись.

Я обнял ее в ответ, вдыхая запах ее волос.

Только сейчас, в тепле ее объятий, я почувствовал, насколько был напряжен. Словно стальная пружина, сжатая до предела, наконец-то начала медленно разжиматься.

Весь адреналин, вся концентрация, вся воля, которые держали меня на ногах последние часы, ушли, оставив после себя лишь всепоглощающую усталость. Я чуть не пошатнулся, но Вероника, почувствовав это, обняла меня еще крепче, поддерживая.

— Эй, двуногий, ты сейчас прямо на нее рухнешь! — обеспокоенно пискнул Фырк у меня в ухе. — Может, присядешь? Или лучше приляжешь?

— Держусь, — мысленно ответил я, опираясь на Веронику. — Но ты прав. Батарейка на нуле.

Глава 15

Черный седан барона фон Штальберга — последняя модель представительского класса, с шумоизоляцией как в бункере — плавно скользил по ночной трассе, унося нас прочь от Владимира.

За тонированными стеклами проплывали редкие огни придорожных деревень.

В салоне царила уютная полутьма, нарушаемая только мягкой янтарной подсветкой приборной панели и едва слышным шепотом кондиционера.

Я откинулся на мягкое кожаное сиденье. Натуральная кожа, ручная выделка, пахнет дорого. Усталость накатывала тяжелыми, свинцовыми волнами.

Прикрыл глаза.

Магическое истощение коварная штука. Сначала адреналин маскирует симптомы, держишься на чистой воле и упрямстве. Но потом, когда опасность миновала, тело предъявляет счет. И счет немаленький.

Каждая клеточка ныла. Магические каналы горели, как после ожога крапивой. Даже думать было тяжело — мысли ползли как сонные мухи.

Фырк, невидимый, устроился у меня на плече, прижался теплым боком к шее.

— Эй, двуногий, не вырубись! — его мысленный голос был искажен зевотой.

Вероника сидела рядом, наши плечи соприкасались. От нее пахло духами — что-то цветочное, легкое. Она тоже была вымотана, но держалась.

Барон повернулся с переднего сиденья. В полумраке салона его лицо казалось старше, усталее. Седина в висках серебрилась в свете проезжающих фонарей.

— Илья, как там молодой Ушаков-то? Пришел в себя? Будет жить?

— Пока без сознания, — ответил я, стараясь говорить четко, не выдавая усталости. — Седация после реанимационных мероприятий, плюс естественное истощение организма после фибрилляции желудочков. Это нормально. Мозгу нужно время, чтобы восстановиться после кислородного голодания.

— Но он поправится? Полностью?

— С гипертрофической кардиомиопатией не бывает «полностью поправится». Это генетическое заболевание, оно на всю жизнь. Но при правильном лечении — да, он проживет долгую жизнь. Ограничения, конечно, будут. Но это жизнь, а не существование.

Барон помолчал. Его пальцы барабанили по кожаной обивке подлокотника — нервная привычка.

— Знаешь, я все думаю… — начал он и вдруг хлопнул ладонью по подлокотнику так, что водитель вздрогнул. — Ну ничего! Когда этот Ушаков очухается и поймет, что произошло, он мне еще устроит! За Альберта! Скажет — твой сын чуть не убил моего! Покушение на убийство! Потребует компенсацию! А его компенсации… Даже думать боюсь, что он может запросить…

Типичная реакция. Сначала облегчение, что кризис миновал, а потом мозг начинает прокручивать возможные последствия. Особенно юридические. Богатые люди всегда думают о последствиях.

— Ульрих Карлович, — я повернулся к нему, стараясь вложить в свой усталый голос максимум убедительности. — Не стоит об этом беспокоиться. Совсем не стоит.

— Как это не стоит? Мой сын ударил его сына по голове! Была остановка сердца!

— Которая произошла не из-за удара, а из-за врожденного порока сердца. Я подробно объяснил графу Ушакову всю ситуацию. Драка с Альбертом стала триггером, да. Но она же и спасла Максиму жизнь.

— В смысле — спасла? — барон нахмурился.

— Представьте — Максим Ушаков ходит с бомбой замедленного действия в груди. Гипертрофированное сердце, готовое сорваться в фатальную аритмию от любого стресса. Сегодня это была драка на приеме, где я оказался рядом и смог помочь. А завтра? Это мог быть теннисный матч в загородном клубе. Заплыв в бассейне. Секс с девушкой, в конце концов. И там никого бы не было рядом. Никто бы не продержал его столько времени.