Наследник поневоле (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

На кухню вошел парнишка в великоватой рубахе и широких штанах. Он был аккуратно подстрижен и выбрит, хотя щетина у него была редкой и светлой и вряд ли нуждалась в бритве.

— Мастер, — Миша остановился. В его голосе дрожала и решимость, и боязнь быть неправильно понятым. — Я… я хочу остаться.

— Уверен?

— Да. Не потому, что здесь тепло и пирожки. Не из-за нового имени. Я хочу быть с ней, — он взял Василинку за руку. — И не хочу оставаться Мишкой, который выжил случайно. Я хочу стать человеком, которого принимают не из жалости. А за то, какой он есть. Хочу начать жить по-новому.

— И ты не боишься, что люди узнают? — спросил Фома. — Про прошлое?

— Бояться — это каждый день умирать понемножку. Я больше не хочу. У меня есть всё, чего мне не хватало: имя, работа, любовь. Мне больше не нужно бегать, чтобы что-то доказать.

Он взглянул на Василинку.

— А я его никуда не отпущу, — твёрдо сказала она. — Хотите — ругайте. Хотите — считайте, что я глупая. Но я люблю его. И если не будет его, то не будет во мне больше радости.

— А зачем было менять имя? — нахмурился Питерский. — К чему все эти сложности?

Мельник вздохнул и пояснил:

— Император когда-то прогнал меня со двора. И наказал тем, что отнял у моих детей отчество. То есть после моей смерти государь может отнять у дочерей наследство. Потому как оно передается только тем, у кого есть титул. Все мои дочки выбрали себе мужей по сердцу. И каждый из простых. Я всегда был только рад такому выбору. Но сейчас… я старею.

— Батюшка… — Василинка прижала ладонь к груди.

— Я не боюсь уходить. Но это место должно остаться в хороших руках. Оно сильное, но может служить злу, ежели его не держать крепко.

Я был смущен и озадачен. Но, взглянув на Фому, понял, что для него как раз все было ясно как день.

Глаза мельника были сухими, но в уголках скрывался блеск.

— Мишка мой теперь. И не потому, что я дал ему бумаги. А из-за того, что я увидел в нём своё продолжение. Не по крови — по сути. И он справится с этим местом. Потому что у него сердце.

— И что с ним? — спросил я, прежде чем прикусить язык.

— Оно у него есть., — был мне ответ.

Глава 20

Земля

Мы вышли к машине. Фома сел за руль, и едва я занял место на пассажирском сиденье, живо уточнил:

— Куда едем, вашество? Домой?

Я покачал головой:

— Мне надо съездить за город к мастеру Корчагину. Знаешь такого?

— Мы на рынке покупали продукты с его огородов, — кивнул Питерский. — У него ферма в сторону Мурино располагается. А туда одна дорога ведет.

— Тогда в путь, — распорядился я. Питерский завел двигатель, и авто выехало на шоссе.

Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своем. Я о том, куда вывело дело мельника, а о чем думал Фома, было мне неведомо. Парень расслабленно вел машину, едва слышно насвистывая под нос незатейливую песенку. Мотив отчего-то казался мне знакомым.

— Такое ощущение, что надвигается буря, — пробормотал он, когда машина свернула с проспекта в сторону пригорода.

Я только кивнул. Небо над Петроградом сегодня и правда было серым. А ветер тащил со всех сторон к городу черные низкие тучи.

— И ветер усиливается, — добавил Фома. — Нехороший это знак, мастер.

Я взглянул на Питерского, и тот усмехнулся, словно пытаясь отогнать дурные мысли.

— Решил изменить стиль? — уточнил я, чтобы сменить тему разговора.

— Стиль? — не понял Фома.

— Ну, ты вроде стригся как-то по-другому, — пробормотал я. — Или еще чего.

— Приходится, — вздохнул Фома. — По уставу нужно стричься коротко, а по моей породе коротко нельзя. Вот, приходится сохранять золотую середину.

— Из-за ушей? — улыбнулся я.

— Иногда появляются, окаянные, — подтвердил Фома. — Я и кепку себе прикупил, чтобы не опрофаниться. А то вдруг, как выскочат при ком-то особенно чувствительном. И придется мне потом долго извиняться.

— Или наоборот. Кто-то решит, что ты слишком красивый.

— Это только Иришка считает мои уши красивыми, — смутился парень.

— И Яблокова, — добавил я. — Она всю твою кошачью форму считает замечательной.

— Скажете тоже «замечательной», — проворчал Питерский, но было заметно, что ему это слово понравилось. — Если бы каждого можно было бы впечатлить котом.

— Ты про Вальдорова? — спросил я.

Парень за рулем помрачнел.

— Про него даже вспоминать не хочется. Чего это вы про него заговорили?

Я рассказал про встречу Константина с Гришаней. А потом поведал и про собственную беседу с кустодием перед спектаклем.

— И чего ему неймется, законнику этому, — фыркнул парень.

— Разберемся, — ответил я уверенно. — Сдается мне, что придется повоевать, если он не перестанет. Но мне кажется, наш последний разговор слегка привел его в чувство.

— Зажать бы его в темном углу и набуцкать хорошенько, — пробормотал Фома и добавил, — но ведь потом придется на дуэль идти. И все станет серьезнее некуда.

— Александр Васильевич дал добро наказать Вальдорова, если он пересечет границу дозволенного, — добавил я.

Фома покачал головой:

— Зря вы так. Я про то, что мастеру Морозову пожаловались. Вдруг он решит, еще, что мы маленькие да неразумные и за нас пойдет заступаться. Потом в жизнь не отмоемся от такого позора.

— Не переживай, — улыбнулся я. — мы договорились, что он не станет вмешиваться.

Пейзаж за окнами менялся: брусчатка сменилась щебнем, потом асфальт остался позади, и машина закачалась на просёлке. На обочинах начинались зеленые поля, между которыми темнели деревья и кусты.

— Вы уверены, что нужно встретиться с этим Кочергиным лично? — спросил Фома, когда мы проезжали мимо выкрашенного в красный цвет амбара.

— Уверен, — ответил я. — Не люблю посредников. Если человек хочет, чтобы ему помогли — он должен сказать об этом сам.

— Справедливо, — кивнул парень и не стал больше ни о чем спрашивать.

Усадьба Кочергина стояла на возвышении — светлый дом с резными ставнями и покатой, вымытой дождем крышей. Возле крыльца были аккуратно сложенные поленницы. А за домом начинались широкие, до горизонта поля, на которых виднелись огромные теплицы. Воздух пах сырым деревом и травой.

— Красиво здесь, — вздохнул Фома.

Я только кивнул, рассматривая ряды молодых яблонь.

Машина подъехала к крыльцу дома, и Питерский заглушил двигатель. Я вышел из авто и направился к дверям.

На крыльцо вышел высокий, седой, плотный мужчина, в простой рубахе, подпоясанном старым ремнём. Руки были натруженными, с грубой потрескавшейся кожей. И поначалу я принял его за слугу, который заметил гостей и вышел, чтобы их встретить. Но едва он взглянул на нас, я понял, что ошибся. Это был взгляд человека, несклонного к компромиссам. Жесткого и прямолинейного. Мужчину, который своим примером показывает работникам, что значит тяжелый, но честный труд.

— Мастер Кочергин? — на всякий случай уточнил я, поднимаясь по ступенькам.

— Он самый. Павел Филиппович, верно?

— Все так. А это мой приятель, начальник специального отдела жандармерии — Фома Ведович Питерский.

— Признаться, мы с вами едва не разминулись, — усмехнулся мужчина и почесал затылок. — Потому что я как раз собирался ехать к вам в офис.

— Неподалеку были дела, и я решил заглянуть к вам, — усмехнулся я. — Простите, что без звонка.

— Ничего, — просто ответил хозяин усадьбы. — Давайте в горницу войдем. Ветер нынче колючий.

Он развернулся и вошел в дом. Мы переглянулись, и Фома едва заметно кивнул. И мы последовали за ним.

Усадьба была теплой, с высокими потолками и большими окнами. От внушительной беленой печи тянуло жаром и сушёными травами. Скрипели дощатые половицы, где-то шуршал самовар. Мы прошли через прихожую, миновали комнату с образами святых над темным дубовым шкафом. Затем вышли на светлую просторную кухню. На подоконнике стояли горшки с луком и зелень. В центре комнаты расположился большой стол. На нем — большая миска с медом и глиняное блюдо с круглыми булочками.