Наследник поневоле (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Голос предательски дрогнул. И в его глазах я заметил вовсе не гнев, а детский, хрупкий страх быть лишним.

— Замолчи, Лёнь, — вдруг твёрдо сказал Ванька. Голос был не громкий, но уверенный, что Ленька сел обратно, как по команде.

— Завидовать чужому счастью — грех, — продолжил мальчишка. — Мишка нас не бросил. Он просто нашёл то, что нам пока не встретилось. Вот и всё. А ты думаешь, если бы он остался с нами, то был бы счастлив? Он что, игрушка? Весь век по дворам шастать и ждать, пока мы подрастем?

— Но он же… наш, — прошептал Ленька и сжал кулаки. — И всегда был с нами.

— Был, — спокойно подтвердил товарищ. — И останется. Только теперь по-другому. Он жив. У него есть дом. И он достоин этого, понял? Мишка это заслужил.

Тон Ваньки был взрослым. Не строгим, просто усталым. И в нём было столько тяжести, что я вдруг очень чётко почувствовал: этот мальчик повидал многое. И многое вынес. И в груди у меня что-то сжалось.

— Ванька… — тихо сказал я.

— Всё нормально, мастер. Я просто понял, что быть взрослым — это не когда тебе штаны по размеру дают. А когда ты умеешь отпускать.

Он опустил взгляд. И аккуратно переложил с колена на стол свою шапку — мятую, но выстиранную.

— Мы будем ждать. Не того, что нас спасёт. А того, кто скажет: «Вот ты и дома. Оставайся». Как Мишке.

— Я помогу вам, — пообещал я и сам понял, что слово сдержу. — Всем, чем могу.

— Не надо, мастер-некромант. Мы сами справимся, — отмахнулся Леонид.

— Дают — бери, а бьют — беги, — перебил его младший товарищ и прямо взглянул на меня, — Ежели и впрямь поможете, то век вас не забудем. А если нет, то обид держать не станем. Мы все понимаем и ничего от посторонних не ждем.

Я поднялся на ноги, тяжело выдохнув. Как будто не с мальчишками говорил, а с людьми, прожившими целую жизнь.

— Печенья хотите?

— Конечно, — Ленька всхлипнул, но кивнул. — Но только с орехами. Без изюма.

— У нас без изюма нет, — хмыкнул я. — Так что…

— Как и в жизни, — тихо вставил Ванька. — Бери с тем, что дали. Или иди с пустыми карманами.

Они просидели в гостиной еще какое-то время. А когда дети ушли с бумажным пакетом в кармане и медом на губах. Я долго стоял у окна и смотрел, как они удаляются, скрываясь в арке двора. Два силуэта под фонарём, один живой, суетливый, другой — странно спокойный, будто не мальчишка, а старый боец, неведомо как попавший в тело ребёнка.

И что-то в этом спокойствии заставляло меня едва слышно пробормотать:

— Пусть все сбудется. И у тебя однажды обязательно тоже случится «останься».

Глава 21

Немного света во тьме

Остаток вечера прошел обычно. Я пересказал Арине Родионовне и Яблоковой историю Мишки и то, как к этому решению отнеслись его друзья.

— Бедные дети, — покачала головой Людмила Федоровна, когда я закончил рассказ. — Иногда мне кажется, что у таких вот мальчишек словно бы украли детство. И они с малолетства становятся взрослыми.

Я только кивнул, вспомнив не по годам рассудительного Ваньку.

— Вы же обещали им помочь, Павел Филиппович, — глядя на меня, произнесла Нечаева.

— И это не пустые слова, — тотчас ответил я. — Мне нужно будет решить один вопрос. И в ближайшее время я им займусь.

— Правильно, — пробормотала бухгалтер и мягко погладила меня по плечу.

Мы поболтали еще какое-то время, а затем Яблокова сослалась на интересный сериал и покинула гостиную, а Арина Родионовна засобиралась домой.

— Поздно уже, Павел Филиппович, — произнесла она, вставая с кресла.

— Давайте я вызову вам машину, — предложил я.

Проводил девушку до арки и усадил в подъехавшему автомобилю. Арина Родионовна на прощание коснулась моей щеки и сказала едва слышно:

— Постарайтесь выспаться, Павел Филиппович. Вы себя не бережете.

Я смотрел вслед уезжающему такси, пока оно не скрылось из виду. А потом вернулся в дом.

В гостиной меня встретил Фома, который сидел за столом и пил чай. А перед ним стояло блюдо с медовыми пряниками, которые Яблокова испекла с утра. Парень с осторожностью поддевал пряник за край, как будто тот мог внезапно ожить и укусить его за палец.

— Ты же вроде собирался домой, — уточнил я, проходя к столу.

— Да скучно там одному, — буркнул Фома. — Если вы не возражаете…

Я только покачал головой:

— В этом доме всегда тебе рады.

Некоторое время мы сидели в гостиной, распивая горячий чай. Аромат мяты, зверобоя и чабреца мягко витал в воздухе, смешиваясь с пряным запахом выпечки. А спустя несколько минут, гость решил нарушить это молчание.

— Всё-таки хорошо, что у нас есть возможность вот так вот сесть, чаю попить, — пробормотал Фома, прихлёбывая отвар из своей огромной кружки. — А то ведь иной раз забудешь, что такое — простой тихий спокойный вечер.

Я посмотрел на него поверх чашки. В приглушённом свете лампы Фома казался немного старше — не по лицу, а по внутреннему спокойствию. Он будто выдохнул всё напряжение, что накопилось за день, и теперь мог просто оставаться собой.

— Такие вечера, — сказал я с улыбкой, — делают мир уютным. Таким его можно принимать. Особенно после недавних событий. Они помогают набраться сил.

Фома кивнул. Несколько секунд он молчал, а потом нехотя добавил:

— Я раньше думал, что доброта — это слабость. Что если будешь мягким, тебя затопчут. Пытался быть сильнее и мрачнее. А теперь… не знаю.

Он замолчал, глядя куда-то в пространство между паром от чая и бликами света от уличного фонаря, что отсвечивал в окно. Словно бы что-то вспоминая. Я молча выжидал, когда он продолжит.

— Знаете, Павел Филиппович… — начал собеседник, но уже чуть тише. — Я ведь в последнее время многое понял. Что не нужно бояться быть добрым, например. Вот прямо так — по-настоящему добрым, не ради похвалы или благодарности. Просто потому, что иначе нельзя. И я заметил: если кто один начинает так жить, то и другие подтягиваются. Словно свет от свечки — не греет весь дом, но в темноте её всегда видно.

Я усмехнулся:

— Не думал, что услышу от тебя такую философию на ночь глядя.

— А я и не догадывался, что её во мне столько, философии этой, — вздохнул Фома и взял кружку обеими руками. — Просто… я не хочу жить в мире, где всё решает сила. Мы и так каждый день на грани. Хочется, чтобы хоть дома можно было быть человеком. Или котом, — добавил он и быстро улыбнулся.

— Доброта не делает нас слабее, — ответил я после короткой паузы. — Она даёт опору. Не только тем, кому мы помогаем, но и нас самим.

Фома кивнул, будто запомнил каждое слово. Потом все же выбрал пряник и сказал:

— Вы меня своей добротой согрели изнутри. И я теперь сам могу греть других. Хорошо это, Павел Филиппович.

Я не ответил. Просто ощутил, как внутри становится легче. Словно кто-то впустил в этот вечер немного света.

А за окном медленно опускалась ночь, мягкая и спокойная. И в доме, полном мёртвых, живых, теней и памяти, возникла вдруг тишина, в которой было место добру.

Утро было тёплым. В окно мягко лился свет. Я быстро встал с кровати, привел себя в порядок, оделся и покинул комнату. И через несколько минут уже сидел за кухонным столом, где лениво отламывал тёплый, чуть похрустывающий край булочки. По комнате разносился запах топлёного масла, сдобы и запечённых яблок. Таким нехитрым образом хозяйка с утра решила устроить «небольшой пир», как она выразилась.

— Фома укатил ни свет ни заря, — нервно вздохнула Яблокова. — Едва смогла уговорить его поесть. Дала ему с собой пряников и кусок пирога. Ты не заметил, что он немного осунулся?

— Может, все дело в службе, — предположил я.

— А мне думается, в том, что Иришка задержалась в деревне, — возразила женщина. — Я осторожно его расспросила…

— Осторожно? — уточнил я с иронией.

— Я умею быть деликатной, — насупилась моя собеседница. — Неужто ты думаешь, что я могу обидеть нашего котика?