Наследник поневоле (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Прошу, садитесь, — предложил Кочергин, указывая на свободные места. — Не деликатесы, но всё своё. Домашнее.

Мы разместились в удобных деревянных креслах. Фома снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку. А через мгновение в комнате появился мужчина с подносом, на котором стоял чайник. Слуга разлил отвар в тяжёлые глиняные кружки и молча удалился.

— Спасибо, — произнес я и сделал глоток. Отвар был с липой, донником и чем-то теплым, напоминающим мне вечера в деревне в августе. Кочергин положил себе в напиток кусок желтоватого сахара, а потом заговорил:

— Не стану вас уговаривать. И жаловаться тоже. Просто побеседуем как есть.

Я молчал.

— Моя история началась не с бумаг. А с этого места. Когда-то она была никому не нужна. Здесь был заросший травой пустырь. Я позаботился о земле. Потому что сам я природник. Большая часть моей жизни влиты в почву под деревьями. Я никогда не жаловался, не просил у Империи помощи. Лишь однажды оформил земли в бессрочную аренду.

— Не выкупили? — уточнил я.

— Именно, — вздохнул мужчина. — Наследственных прав на эту землю никто не имел. Она была бесхозной и признана непригодной для земледелия. А теперь все поменялось. Земля стала плодородной. И приглянулась тем, кто в нее и капли сил не вложил. Мы обустроили здесь фермы, сад, выпасы для скота. Разводим коров да лошадей.

— Что случилось?

Он сделал глоток чая, медленно, как подбирая слова.

— С прошлого года стали проходить внезапные проверки. Один за другим прилетают штрафы за вывоз мусора, загрязнение воды, за плесень на яблоках. Только вот, мастер адвокат, какая оказия: мусор у нас органический, загрязнять воду нечем, плесени отродясь не было, вы же понимаете. А бумаги с нарушениями есть. Прошлогодний урожай пришлось сдать за копейки перекупщикам. В этом году вырастить удалось много, а вот продать не дают. Мне жалование работникам платить нечем. Они за еду работают. Сами овощи в город, сбывать возят с лотка. Тем и живут. И меня на плаву держат.

Я кивнул.

— А на днях ко мне пришёл человек. С документами. От крупной агропромышленной компании. И предложил: подпиши договор. И не будет тебе больше проблем.

Он криво усмехнулся.

— Меня, по его словам, сделают управляющим. Земля в аренде и никто ее не отнимет, но сам я тут буду только на лавке сидеть и глазами хлопать. Мол, все технологические, — он запнулся на этом слове, словно оно было для него чужим, — процессы уже давно отлажены. Работников моих, правда, уволить придется. Всех. А ведь они со мной много лет. Семьями работают. Дома построили. Там, у реки.

Он замолчал. Фома сжал чашку в руках. Я видел, как в его пальцах заиграли сухожилия, а костяшки побелели.

— Я не герой, — сказал Кочергин. — Просто люблю землю, а она меня терпит и кормит. Я здесь не потому, что выгодно. Потому что иначе не умею. Ничего не умею, кроме как вливать в эту землю силу.

Мужчина как-то ссутулился и сразу показался старше своих лет. Опустил глаза и тяжело задышал. А потом продолжил:

— Если я подпишу — я не смогу смотреть на себя в зеркало. А не подпишу — потеряю все на штрафах и запретах. И дом заберут и землю, на которой я стою тоже.

Он поставил чашку на стол и посмотрел на меня. В его взгляде была только горечь.

— Не нужны мне большие деньги. Я не хочу войны, но я не подпишу.

И он добавил, тише:

— Просто помогите мне остаться человеком. Про вас говорят, что вы можете, мастер Чехов.

Я долго смотрел ему в лицо. В эти руки, потрескавшиеся от земли, в чай, оставшийся в чашке. А затем ответил:

— Я возьмусь. Но предупреждаю: просто не будет.

Мужчина кивнул. Но больше ничего не сказал.

Мы выпили чай молча. А перед уходом хозяин усадьбы протянул Фоме небольшой полотняный мешочек.

— Для вас, мастер. Это мята. Ее моя супружница растит у ручья. Думаю, вам понравится пить ее с чаем.

Питерский покосился на меня, а потом — на Кочергина, и вдруг тихо произнес:

— Спасибо, что вы есть, мастер. Пока такие вот люди еще живут, Империя будет стоять.

Кочергин ничего не ответил, только устало улыбнулся.

Мы вышли из дома, спустились с крыльца и сели в машину. Питерский молча завел двигатель, развернул авто и поехал прочь. А когда я обернулся, Кочергин всё ещё стоял на крыльце, провожая нас взглядом. Прямо, спокойно, как человек, которому ничего больше не надо доказывать.

Мы выехали на шоссе, и Фома едва слышно произнес:

— Вы ведь сдюжите, вашество? Возьметесь за дело?

— Да, — уверенно произнес я.

Питерский ничего не ответил. Только едва слышно выдохнул и уставился на дорогу. А я отвернулся к окну, где мелькали пахнущие дождём деревья. И думал о том, что остаться человеком — это самый трудный выбор. Самый трудный, но самый правильный.

Мы приехали домой уже ближе к вечеру. Я вошел в приемную и сразу же уловил едва заметный аромат лесных трав. Улыбнулся и поднялся на второй этаж, где за столом меня встретили Арина Родионовна и Яблокова. А на столе уже стоял заварник и тарелочка с печеньем.

— Вы опять весь день у плиты провели? — уточнил я, проходя в комнату и усаживаясь в свободное кресло.

— В почтовый ящик кинули записку, — пояснила женщина. — Те мальчишки из приюта обещались прийти к вечеру.

Она взглянула на висевшие на стене часы, словно намекая: гости вот-вот прибудут.

— Понятно, — вздохнул я. — Значит, мне предстоит тяжелый разговор.

— Мишку все-таки убили? — ахнула Нечаева, прижимая ладони к лицу.

— Хуже, его приняли в семью. Под новыми документами. И мальчишкам придется с этим смириться.

— Почему? — не поняла Нечаева.

— Потому что парню придется начать новую жизнь, — хмуро ответила Яблокова.- И оборвать все старые контакты.

Из моего кабинета донеслось бормотание Бориса Николаевича, проверяющего шкафы с книгами.

— У нас гости, — тихо сказала Арина Родионовна, выглянув в окно и тихо улыбнувшись.

— Что ж, — попросил я, разливая по чашкам чай. — Пускай заходят.

Арина Родионовна и Яблокова вышли на кухню, оставив меня одного для серьезного разговора. А через несколько мгновений в гостиную молча вошли Ленька и Ванька. Без обычного топота, без храброго притворства. Обувь была аккуратно вычищена, а целые приютские курточки образцово застегнуты на все пуговицы.

— Добрый день, мастер Чехов, — хором поздоровались они.

— Добрый, — ответил я и указал на свободные кресла. — Присаживайтесь. Что-то случилось?

— Мы были на мельнице, — нахмурившись, начал Ленька. — Нам никто не открыл. Мы постояли немного, подождали. А потом дядька, который в лавке торгует, сказал, что Мишка теперь стал другим. Что у него новая фамилия и будто бы и не сирота он вовсе.

Ванька молчал, глядя в пол.

— Вы знали? — резко спросил Ленька. — Вы знали, а нам не сказали?

Я помедлил. Затем кивнул.

— Да. Знал. И если вы мне позволите — я вам расскажу всё. Но сперва…

Я встал, обошёл стол, опустился перед ними на пятки. Мой голос был мягким, но твёрдым:

— Сначала — вы должны поклясться. По-настоящему. Что ни слова не скажете другим. Ни в приюте, ни на улице, ни за пирожками, ни среди друзей. Это Мишкина жизнь. Его выбор. И он вам доверяет. Договорились?

— Клянусь, — прошептал Ванька сразу.

Ленька замешкался. А потом — всё-таки кивнул. И пробурчал:

— Клянусь.

И я начал рассказывать. Просто и без лишних вычурных слов. Говорил о Мишке, как о человеке, который долго искал, где ему стать собой. О том, что мельник не просто дал ему крышу, но увидел в нём семью. Что дочка мельника полюбила Мишу, а тот — её. И что они решили остаться вместе. Начать новую жизнь.

— Его не похитили, — спокойно завершил я. — Не подкупили. Он не сбежал. А выбрал это добровольно. Так, как велело ему сердце.

— Без нас, — бросил Ленька и тут же прикусил язык.

— Ты злишься? — уточнил я.

— А как же? — выпалил мальчишка, вскакивая со стула. — Мы же с малолетства вместе. Мы же договорились! А он — вон! Его теперь и не сыщешь. И всё у него есть. А у нас? Опять обратно в приют?