Знак Огня (СИ) - Сергеев Артем Федорович

А ещё почему я именно туда направился — так ведь настоящее крылечко, под которым Федька, наверное, и жил, было именно там.

Внутри тоже, что хорошо, народу хватало, и были там отделы, и торговали там всяким разным, но я пошёл сразу в посудохозяйственный, но лучше бы не ходил, потому что там, у прилавка, столкнулся я с Алёной, чёрт бы её побрал.

Она стояла и просто разговаривала о чём-то с продавщицей, приятной тёткой средних лет, и улыбалась она, и смеялись они чему-то по-доброму, любо-дорого поглядеть, а я замер и встал столбом, и начал уже разворачиваться, но тут Алёна увидела меня.

Улыбка слетела с её губ, она нахмурилась, что-то сказала мгновенно насторожившейся продавщице, а потом они обе с показным равнодушием уставились в мою сторону.

— Покупать что-то будете? — не очень ласково пригласили меня к действиям.

— Да, — коротко и сухо ответил я, подошёл к прилавку и, оглядевшись, облегчённо ткнул пальцем в ту самую сахарницу. Не узнать её было невозможно: большая, пластмассовая, глупая, аляповатая, яркая, расписанная розами и ценой в двести рублей всего, была она тут, на Федькино счастье, одна такая, ни с чем не спутаешь.

— Серьёзно? — удивилась продавщица, но сняла сокровище с полки, а я почуял слышимый только мне горестный вздох откуда-то из-под прилавка. — Что-то ещё?

— Да, — стараясь не смотреть на Алёну, повторил я, — сумки ещё две хозяйственных, больших, вот этих, а в них положите вот что.

И я принялся скупать у них добрую половину неликвида, все эти запылённые кружки, вилки и ложки, ведь все же их с собой из города тащат, потом чайник, две кастрюли, две сковороды, как Федька и просил, ножи кухонные и столовые, полотенца, маленькую подушку с лёгким одеялом, простыни и наволочки, трусы и носки, в общем, мне нужно было всё и сразу.

— Пока хватит, — с сожалением добил до полного вторую сумку я, — потом ещё приду.

— Конечно приходите! — улыбнулась мне оттаявшая продавщица, да и почему бы ей не сменить гнев на милость, ведь уволоку я с собой отсюда кучу всего, что лежало тут много времени, по въевшейся пыли видно, — будем ждать!

— Обязательно, — вернул ей улыбку я и повернулся к всё ещё насупленной девушке.

— Знаешь, что, — сказал я ей, пытаясь поймать взгляд и соображая на ходу, чего бы мне такого соврать, чтобы объясниться, — ты извини меня, пожалуйста. Просто напомнила ты мне кое-кого, один в один, вот я и опешил. Не ожидал, прямо скажу. Да и потом, я ведь просто повернулся и ушёл, чего ты?

Алёна мне не ответила и не повернулась, лишь вытянула перед собой ладонь, в которую я ей вчера грубо сунул корзину, да посмотрела на неё.

— Как хочешь, — пожал плечами я, внезапно плюнув на все эти извинения, — хозяин-барин. Бабушке привет.

А потом развернулся и вышел, постаравшись выкинуть из памяти всё это, зачем оно мне, не ко времени же совсем, да и никаких планов я не строю. Красивая девушка, спору нет, но мне сейчас лучше о другом подумать.

Так я уговаривал сам себя, неся две оттянувшие мне руки сумки, их ещё в народе называли — «Мечта оккупанта», и вроде бы помогло. А потом меня встретил прыгающий от нетерпения на крыше Федька, потом мы доставали эту сахарницу, что обнаружилась, конечно же, на самом дне второй сумки, завёрнутая от греха подальше в одеяло, и распаковывали всё, и расставляли по местам, и определяли, чего я забыл купить из того, что требовалось купить прямо-таки безотлагательно, так что в скором времени Алёна выветрилась у меня из головы вместе со всеми своими обидами.

А потом мы обедали последней банкой тушёнки и сухарями, и пили чай из нового чайника в новых кружках, Федька всё ещё исчезал время от времени, он всё нырял в свой новый дом, не в силах остановиться, он ведь спрятал эту сахарницу как-то так, что даже мне найти будет затруднительно, потом мы проверяли Никанора, потом нарезали фронт работ по дому, потом выполняли нарезанное, в общем, очухался я уже ближе к вечеру, когда пришла пора снова идти в магазин, ну, чтобы спать голодным не ложиться.

И я рванул побыстрее, не в городе ведь, закроется и все дела, и затарился там так же основательно, под завязку, и продуктами и вещами, и отправился в обратный путь побыстрее, предвкушая обильный ужин, сил-то за сегодня потратил много, в животе поскуливало, и представлял я себе ещё большую кружку вечернего чая с шоколадками, для полного комплекта, как вдруг, между пятнадцатой и восемнадцатой, где я жил, линией, снова наткнулся на Алёну.

Она стояла с большим, битком набитым пакетом в руках, и горестно смотрела на один свой дачный тапочек, у которого оторвалась верхняя часть, та, что прижимает ногу к стельке, не знаю, как называется. И была она в раздумьях, так ведь и понятно отчего: босоногая не пойдёшь, сумка тяжёлая, а камни острые, да и груз свой, чтобы метнуться домой, заменить обувь, тут не оставишь — сопрут же, не люди, так собаки, если есть там что съестное, и глупо будет их за это винить. Собак, не людей, конечно же.

Так что, когда я неслышно подошёл к ней и остановился рядом, она ведь сначала не узнала меня, в вечерних-то сумерках, обрадовалась было хоть кому-то, но потом, рассмотрев, кого это нелёгкая принесла, снова пыхнула на меня недовольным взглядом, да не нашла ничего лучше, чем почти выкрикнуть мне в лицо:

— Что?

— Вот именно, — согласился я с ней, ставя сумки на землю, — вот именно. Что? Мне мимо пройти или ты мне всё-таки дашь свой тапок?

— Ну, бери, — вздохнула она, смягчаясь, — да только ничего там, наверное, уже не сделать. Может, постоишь тут, посторожишь, я домой сбегаю, обувь заменю, я быстро!

— Давай посмотрю сначала, — стоять тут в одиночестве и привлекать ненужное внимание мне не улыбалось, другое дело в компании, тем более в компании девушки, — потом побежишь.

Она пожала плечами, а я взял тапок с оторванным от одного края верхом, посмотрел, потом пошарил глазами вокруг, нашёл привязанный к столбу кусок синтетической бечёвки, не капрон, а что-то попроще, на жёсткий полиэтилен похоже, отрезал кусок, засунул его в прореху вместе с оторванным краем и, отвернувшись и чиркая зажигалкой, руками приплавил всё это вместе, хорошо получилось, крепко.

— Держи, — протянул я ей обувь, — а вместо спасибо давай меняй гнев на милость. И вообще, во-первых, чего ты на меня так взъелась-то, а во-вторых, куда путь держишь, красавица?

— Да не на тебя, — махнула мне рукой Алёна, надевая тапок, — и не таких дураков видала. На бабушку, наверное. А иду я к твоей соседке, к Ольге, несу вот ей кое-чего. С ногами у ней беда, ходит плохо и только по участку, в такую даль трудно ей.

— Понятно, — мы подняли сумки и потихоньку пошли дальше, — а на бабушку-то чего обиделась?

— Не твоё дело, — косо глянула на меня Алёна, — так, семейное.

— Ладно, — пожал плечами я, — как скажешь. Я ведь это просто разговор поддержать. Но бабуля у тебя хорошая, если что, мне понравилась, так и знай.

— Хорошая, — согласилась со мной она, — только иногда своей хорошестью на нервы действовать начинает.

— Бывает, — мне не улыбалось хоть краем влезать в их семейные проблемы, и я перевёл стрелки, — а Ольга эта, Собакина, соседка моя, она что, совсем больная? Чего ж тогда в деревню рванула?

— Собакина, — с укоризной посмотрела на меня Алёна, — постеснялся бы за бабками повторять. И да, больная, возраст же. А ещё она запуганная и затюканная до такой степени, что боится даже с участка выходить. Хотя всю жизнь в армии прослужила, пенсия большая у неё, сильная была и самостоятельная, я фотографии смотрела. И чудит ещё в последнее время, всё ей кажется, что за ней из лесу наблюдают дурным глазом, так что прячется она и не выходит никуда.

— А сюда как попала? — удивился я, — на окраину-то самую?

— Как, как, — передразнила меня Алёна, — да как все здесь почти, так и она. Была у неё квартира в Хабаровске, трёхкомнатная, и всё бы ничего, но прицепилась к ней риэлторша, и уговорила поменять с доплатой на двухкомнатную, зачем, мол, ей, одной, за лишние квадраты платить. Потом, когда деньги кончились, да их немного-то и было, ещё раз поменяли, но уже на однокомнатную, на окраине, потом сюда, вот и вся история. А ещё всё это быстро та риэлторша провернула, чуть ли не за год. И я смотрела документы — там вместо денег Ольге крохи перепадали, как-то ей сумели внушить, что нормально это, запугали её, запутали — пожилая ведь, одинокая, заступиться некому.