Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр

Странно, как человеческий мозг цепляется за такие вот незначительные, случайные детали в переломные моменты. Это какой-то способ защиты от информационной и эмоциональной перегрузки?

Отчаянная попытка найти что-то простое, стабильное в мире, где шестилетние дети умирают от искусственно созданных вирусов, а ты вынужден нарушать все мыслимые законы, чтобы их спасти?

— … учитывая все вышесказанное, я считаю, что применение экстракорпоральной мембранной оксигенации в данном, конкретном, клинически безнадежном случае было единственно верным, хотя и крайне рискованным решением, — голос Киселева доносился до меня как будто сквозь толстый слой ваты. — Хотя, безусловно, нельзя не отметить колоссальные риски. Тромбоз системного контура, газовая и воздушная эмболия, массивное кровотечение из места канюляции, развитие системных инфекционных осложнений…

Киселев перечислял возможные риски как заученную мантру. Типичная реакция хирурга старой школы — в первую очередь прикрыть собственную задницу, подробно перечислив в протоколе все возможные осложнения. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, с чистой совестью заявить: «А я ведь предупреждал!». Это любимая фраза всех медицинских перестраховщиков.

— Риски есть всегда, Игнат Семенович, — отрезала Кобрук со своего места во главе стола. — Вопрос всегда в соотношении потенциального риска и ожидаемой пользы. Целитель Разумовский абсолютно правильно оценил ситуацию. Без применения ЭКМО ребенок был бы мертв уже.

Правильно оценил…

Фырк материализовался на подоконнике, рядом с тем самым кофейным пятном.

— Эй, двуногий! Ты еще с нами или уже в астрале витаешь? Они тут твои утренние подвиги обсуждают, поют дифирамбы твоему героизму, а ты сидишь как зомби! Хоть бы улыбнулся для приличия, показал бы, что тебе приятно!

— Отстань, — мысленно, почти безэмоционально ответил я. — Я думаю.

— О чем это ты так напряженно думаешь? О том, как круто ты сегодня всех сделал? Как в очередной раз показал этим провинциальным лекарям высший класс? Или, может, о том, что едва не сам приступ не схватил, когда сердце этого пацана остановилось?

И то, и другое. Но больше всего — о времени. О том, что его катастрофически, преступно мало.

Я думал о Мишке Шаповалове.

Маленькое тельце, подключенное к этому огромному, монструозному аппарату. Десятки прозрачных трубок, по которым непрерывно течет его кровь — темная, венозная из тела в машину, и ярко-алая, артериальная из машины обратно в тело.

Бесконечный, искусственный цикл, поддерживающий в нем жизнь.

ЭКМО — это не лечение. Это всего лишь костыль, временный протез для умирающих, отказавших органов.

Да, мы выиграли для него время. Но сам вирус «стекляшки» никуда не делся. Он все еще там, в каждой клетке его тела, он продолжает свою тихую, разрушительную работу. Кристаллы растут, ткани деградируют, воспаление медленно, но верно прогрессирует.

Если я в ближайшее время не найду настоящее, эффективное лекарство, а не просто симптоматическую поддержку, — Мишка умрет.

Может, не сегодня, не завтра, но через три-четыре дня точно. ЭКМО не может работать вечно. Канюли рано или поздно тромбируются, тончайшая мембрана оксигенатора забивается продуктами распада, начнется гемолиз — массовое разрушение эритроцитов.

Осложнения неизбежны, как восход солнца.

А сколько еще таких Мишек сейчас лежит в нашей больнице? Десятки? А скоро будут сотни?

Эпидемия набирает обороты, как снежный ком, летящий с горы. Каждый день все новые и новые случаи — пять, десять, пятнадцать.

И с каждым днем я вижу все больше и больше именно таких, тяжелых, молниеносных форм. Словно вирус на ходу адаптируется, мутирует, становится все более агрессивным.

— Разумовский? — голос Кобрук, резкий и властный, вырвал меня из мрачных, затягивающих размышлений. — Илья Григорьевич, вы как? С вами все в порядке?

Я медленно повернул голову, с трудом сфокусировал взгляд на ее лице. Обычно холодное, отстраненное, почти непроницаемое, сейчас оно выражало нечто совершенно непривычное.

Беспокойство? Сочувствие?

Железная леди оттаивает. Спасение ребенка самого начальника хирургии — достаточно веская причина для проявления человечности. Или она просто боится, что я сейчас сломаюсь?

— Все в порядке, Анна Витальевна, — ответил я, с усилием выпрямляясь в кресле. Спина протестующе хрустнула — болезненное напоминание о ночи, проведенной в неудобной позе над записями профессора Снегирева. — Просто думаю. Анализирую. Нужно работать дальше.

— Может, отдохнешь сначала? — неожиданно предложил Киселев, и в его голосе не было привычного сарказма. — Илья, ты три часа простоял у аппарата ЭКМО, не разгибаясь. До этого, я так понимаю, всю ночь не спал. Ты же на самом пределе.

На пределе? Я даже не знаю, где находится мой предел.

В прошлой жизни, во время первой волны эпидемии, я работал по тридцать шесть, а то и по сорок восемь часов подряд. Спал по три часа в сутки прямо в ординаторской, жил на крепком кофе и дешевых энергетиках. И ничего, не умер. Хотя пару раз был очень близок к этому.

— Отдохну, когда мы найдем лекарство от «стекляшки», — отрезал я. — Время — это единственная роскошь, которую мы сейчас не можем себе позволить.

Кобрук слегка наклонила голову, изучая меня с каким-то новым, непонятным интересом, как энтомолог изучает редкий, уникальный экземпляр насекомого.

— Кстати, об этом. Не хочешь задокументировать сегодняшнюю процедуру ЭКМО? Составить подробный протокол для педиатрических случаев? Это было бы неоценимым вкладом в развитие имперской медицины. Первое задокументированное применение ЭКМО у ребенка в нашей больнице, а возможно, и во всей губернии…

— Не сейчас, — я решительно покачал головой, прерывая ее. — Протоколы, научные статьи, доклады на конференциях — все это подождет. Сейчас у нас совершенно другой приоритет — найти настоящее, эффективное лекарство. И, кажется, у меня есть все необходимое для этого.

Записи профессора Снегирева. Вот где нужно искать ответ на все мои вопросы.

— Анна Витальевна, — я посмотрел на Кобрук, намеренно меняя тему. — Вам удалось устроить магистра Серебряного в лабораторию? Как там поживает наш менталист-манипулятор?

Она коротко, почти с удовлетворением, кивнула.

— Сегодня его первый официальный рабочий день. Филимонов, заведующий лабораторией, конечно, долго ворчал — не хотел видеть в своем святом отделе постороннего. Но мне пришлось на него немного надавить. Сказать, что это личное распоряжение сверху,. Серебряный теперь официально числится младшим лаборантом, занимается самой рутинной, скучной работой. Кровь, моча, мокрота — все то, от чего его, я уверена, тошнит.

— Отлично, — я кивнул.

Менталист начал свою работу. Уверен, он найдет то, что ищет. И мы объединив усилия сможем найти лекарство от это треклятой болезни.

— Моя помощь сейчас требуется с эпидемией? — спросил я. — Есть новые тяжелые случаи? Непредвиденные осложнения? Какие-то нестандартные, атипичные формы?

Кобрук перевела свой выжидающий взгляд на Киселева. Тот откашлялся, явно подбирая нужные слова.

— С огромной натугой, но пока справляемся. Твой друг, Артем, взял на себя часть твоих обязанностей по сортировке в приемном покое — парень растет прямо на глазах. Терапия полностью координирует работу всего среднего медицинского персонала, организовала очень четкую систему сортировки. Больных очень много, но до коллапса нам пока далеко. Держимся.

«С натугой» — это медицинский эвфемизм для «еле-еле, на последнем издыхании, из последних сил». Я прекрасно знаю все эти уклончивые формулировки. Сам не раз их использовал, когда не хотел признавать перед начальством, что ситуация выходит из-под контроля.

— Я могу помочь, — предложил я. — Сделать обход по отделениям, посмотреть самые сложные, спорные случаи, откорректировать терапию…

— В этом нет необходимости, — Киселев покачал головой, и в его голосе, к моему огромному удивлению, прозвучало что-то похожее на… уважение? — Правда, Илья, мы пока справляемся. Ты сегодня уже сделал невозможное — спас сына Шаповалова. Если появится что-то действительно критичное, мы тебя, конечно, позовем. Но сейчас… Сейчас ты гораздо нужнее в другом месте. Найди лекарство от этой проклятой заразы. Это сейчас гораздо важнее любых обходов и консультаций.