Стражи восемнадцати районов. Том 1 (СИ) - Крейн Антонина

И я шагнул в портал.

От автора я обожаю Ингу и Эрантиса. Сначала я вообще не хотела рассказывать в книге их бэкстори, просто думала поставить читателей перед фактом такой связи в настоящем таймлайне - все. Но я люблю героев и их отношения больше, чем сюжеты)))) Поэтому с огромным кайфом придумывала эту главу! И вообще, вся 4 арка Небесных Чертогов на сегодня – моя любимая) Дайте знать в комментариях, если вам тоже она откликнулась))) Или какая арка-фаворит у вас?

19. Тебе это ближе. Арка войны банд

– Женя? Ты правда думаешь, что если просто поспишь на учебнике, то знания сами просочатся тебе в голову?

Я вздрогнул от прозвучавшего над самым ухом голоса Феликса. Рыбкин шутливо стукнул меня по затылку, и я поднял голову от рабочего стола, за которым так бесславно отключился.

– Уже утро?.. – сонно пробормотал я.

– Уже час дня, – со значением поправил Феликс. – Фу, у тебя слюна течет, ты что, сенбернар?

Я вспыхнул и утер рот. За окном, действительно, разливался лимонадной свежестью и пузырился солнечными бликами ясный летний день. Скакали воробьи на ветвях тополя, растущего прямо возле дома. Что-то важно вещал туристам гид, водящий их по разноцветным мостам. С нашего визита в Небесные Чертоги прошло чуть больше недели.

За это время мы успешно спасли город от одного проклятого духа и одной проклятой куклы (заодно арестовав её чокнутого создателя). Я увидел Феликса в бою, а сам имел возможность зачаровать проклятого своей музыкой. И да! Это я был человеком, который позавчера заговаривал трещины в метро! Волнующий опыт!

Сейчас Феликс, одетый в золотые, Господи прости, джинсы и футболку модного покроя самоуверенно взял книгу, на которой я спал. Вгляделся в текст и цокнул языком.

– Ты не добрался даже до третьей главы. Неуч!

– Потому что я читаю внимательно, а не как некоторые, – пробубнил я оскорбленно и, зевая, поплелся в ванную – умываться.

– Я тоже читаю внимательно! – уверенно крикнул Рыбкин мне вслед. – Просто еще и быстро.

Это была правда. Несмотря на свой легкомысленный облик, Феликс умел сосредотачиваться так, что проглатывал толстую книгу за вечер. Я сначала думал, он читает по диагонали и упускает две трети информации. Но, проэкзаменовав его пару раз, вынужден был признать, что он действительно все запоминает.

Еще один повод завидовать слишком блестящему колдуну Феликсу Рыбкину.

Предыдущий повод появился у меня вчера, когда мы отправились на вечеринку студентов-колдунов, приехавших сюда из Москвы на стажировку. Гавриил попросил нас познакомиться с ними, пообщаться и заодно приглядеть, как бы они чего ни учудили. Их было человек пятнадцать, они сдвинули столы в одном из атмосферных баров в районе Кирочной улицы и гудели так, словно были представителями улья.

Мои социальные навыки всегда оставляли желать лучше, но в этот раз я последовательно бил все антирекорды коммуникации.

Я не запомнил ни одного имени. Я путал лица. Мне нравилось сидеть в уголке и слушать колдунов, как подкаст, но эти бешеные экстраверты полагали, что я страдаю, раз молчу, и потому считали себя обязанными общаться со мной. Я отвечал то слишком тихо, то слишком громко; то слишком коротко, то слишком долго.

Я не понимал, как мне следует вести себя с ними – с теми, для кого я теперь был уважаемымгосподиномстражем. Я должен выглядеть крутым и недосягаемым? Умудренным опытом и снисходительным? Или таинственным, укутанным своей ответственностью, словно мантией?

Понятия не имею, как до́лжно было. На деле я казался себя яйцом, разбитым не на той сковородке и теперь медленно поджаривающимся от неловкости.

Ну а Феликс блистал. Клянусь, я бы не хотел буквально оказаться на его месте – в самом центре компании, под перестрелкой взглядов, но я бы точно не отказался чувствовать такие же удовольствие, легкость и радость, какие были написаны на его улыбающемся лице. Он ко всем мог найти подход и, люди, болтая с ним, словно наполнялись золотистым светом изнутри.

Феликс Рыбкин.Первый страж Адмиралтейского и Васильеостровских районов.

Я тайком смотрел на него, вздыхал и думал, что завидую его теплу и доброте.

Мне всегда было интересно, в каких условиях нужно взрослеть, чтобы в итоге оказаться настолько открытым. Мой опыт общения с подобными людьми показывал, что большинство из них росли со стойким ощущением безопасности мира. «Мир добр и рад тебе, люди – хорошие», – словно было прописано у них в установочном файле. И поэтому, соприкасаясь с этим миром и этими людьми, они расцветали и наполнялись энергией. Жизнь была их игровой площадкой, а люди – друзьями в песочнице, и, конечно, они обожали играть.

Я же был устроен иначе.

Я рос с ощущением, что мир – это очень холодное место, полное неприятных и кусачих бытовых конфликтов. Ничего сверхдраматичного, но… Нужно постоянно держать себя в руках, постоянно прятать свои мысли и чувства, иначе «что о нас люди подумают». Нужно быть как все, но при этом если эти «все» пойдут прыгать с крыши, мне самому стоит пойти к учительнице. Хотя быть доносчиком плохо. Однако если ты доносишь взрослым на детей – уже хорошо, потому что ты как бы на стороне добра. Но почему это «добро» всегда выглядит, как несчастная женщина лет сорока с заплаканными глазами? И в какой момент осмотрительность становится просто трусостью: и опасность ты видишь даже в прыжке с обычной скамейки в снег?

Мир, полный противоречий. И люди – их главные проповедники.

Иногда я вообще не понимаю, как дорос до своих двадцати трех и не свихнулся – столько контрадикторных правил умещались в моей голове.

Интересно, впишется ли Феликс в мою концепцию о «безопасном» детстве как залоге его открытости? Он говорил, что в годы в Академии какое-то время был изгоем – но ведь в Академию поступают только в семнадцать лет. А чем Рыбкин занимался до этого?

Надо будет расспросить его.

Устав от шума и духоты, я вышел из бара подышать. Перед входом тоже была толпа, да еще и курящая – так что я, в поисках уединения, свернул за угол, в подворотню. Самому себе напомнив персонажа какой-нибудь молодежной драмы, я решил сделать то, что так часто видел на экране: прижался спиной к стене и сполз по ней вниз.

Так обычно делали герои, разрываемые чувствами. В жизни это оказалось ужасно неудобно, потому что красная кирпичная кладка царапалась и едва не протерла мне рубашку на спине.

Возможно, надо делать это, не так сильно упираясь лопатками?

Я задумчиво приподнялся и попробовал еще раз. Нет, теперь получалось так, словно я просто приседаю, независимо от стены, скорее спортивно, чем трагически. Я снова встал, и…

– Жень, с тобой всё нормально? – поинтересовался выглянувший из-за угла Феликс.– Да! – выпалил я, подскакивая. – Решил немного размяться.

Он с любопытством наклонил голову, сережка в виде поднятого большого пальца качнулась в ухе.

– Ты лучше в более освещенных местах разминайся, не в таких подворотнях, – от души посоветовал он. – И приятно тебе возле мусорки отираться?– Какой мусорки? – не понял я, но уже в следующий момент, действительно, почувствовал неприятный гнилостный запах.

Я оглянулся. В каких-то паре метров от меня стоял огроменный зеленый бак, из тех, содержимое которых в пять утра рабочие под окнами моей московской квартиры закидывали в грузовик и увозили черт знает куда. Они всегда делали это так громко, что мне так и хотелось назвать их петухами. (Не в оскорбительном смысле. В зоологическом. Утро и всё такое.)

Между тем, я был совершенно уверен, что еще минуту назад никакого бака тут не было. Я бы точно почувствовал эту вонь. Которая, кстати, стала еще сильнее.

– А мусорки в Петербурге, случайно, не умеют перемещаться на своих двоих? – хотел было шутливо спросить я, как вдруг…

Мое предположение обернулось правдой. Вот только не «на двоих», а на всех «шести».

Ведь со дна мусорного бака неожиданно выдвинулось несколько железных ног – словно у какого-нибудь роботожука из постапокалиптических фантазий. А в его грязно-зеленом боку распахнулась челюсть и открылись злые красные глаза над ней.