Сколько пуль я выдержу? Десять? Сотню?
— Для справедливости нет преград! Шагни. Через камень. Через страх. Через их жалкие законы! Рагуил возник из тени, его крылья обернулись дымом.
Я прижал ладонь к стене. Кирпичи затрещали, будто кости под прессом. А может это мои кости затрещали… Первый шаг — нога погрузилась в бетон. Холод. Не физический, а тот — что выедает душу.
Материя распалась на атомы, и я стал ими: пылью, тьмой, ничем…
— Ты не тело. Ты — идея. Рагуил успокаивал…
Стена как поле боя. Её молекулы впились в плоть и пытались умертвить клетки. Я чувствовал, как цемент кричит — как арматура рвет мышцы. Но продолжал плыть, сквозь боль, сквозь память камня…
Вывалился с другой стороны, как плод из чрева. Руки дрожали, но не от страха, от восторга. Кожа светилась призрачным сиянием. — Я теперь больше чем человек…
Сирены завыли позади…
День выдался тяжелым… но отдыхать некогда, впереди еще много дел.
* * *
Ночь затягивала город в глотку как вермишель. Мы с Рагуилом шли туда, где пахло антисептиком и предательством.
Вывеска «Городская больница № 1» мигала.
— Вот значит где торгуют амнистией для грешников…
Вот и регистратура…
Старенькая медсестра в вымазанном халате…
— Новенький санитар? Спросила она, окинув взглядом внушительное тело.
— Нет, я ревизор.
Её смех прозвенел как падающий скальпель.
— Ревизию здесь проводит только доктор Грошев. Он в ординаторской, готовит отчет для прокуратуры.
Ординаторская оказалась комнатой с позолотой и черными шторами. За столом, обложенным папками с надписью — «Несчастные случай», сидел мужчина в идеально отутюженным халате.
На груди — значок «лучшему врачу года».
Рагуил тронул плечо и спросил — Видишь?
Каждая папка светилась алыми буквами.
— Пациент М. Смерть от передозировки. Родственникам сообщить — сердечный приступ.
— Пациентка К. Аборт на восьмом месяце. В графе “причина” указать выкидыш.
— Пациент Л. Удар током в операционной. Виновный — уборщик. Уволен.
Доктор поднял голову. Его глаза как два шприца с морфием.
— Вы кто и как сюда попали!?
— Меня прислали проверить, как вы лечите. Я провел рукой по стеллажу с папками. Одна упала, рассыпав фотографии. Подросток с перерезанным горлом, старуха с синяками вокруг шеи.
— Интересные диагнозы. Сердечный приступ, возрастные изменения…
— Немедленно покиньте мой кабинет! Врач побагровел и перешел на крик.
А дальше — не вижу смысла церемониться.
Рагуил превратил ординаторскую в операционную. Доктор прикован к столу ремнями из теней.
Пришла пора испытать еще одну занимательную способность.
Я бы с удовольствием его располосовал, но у меня вместо скальпеля чернильное перо из крыла ангела.
Вырисовываю на лбу кляксы — За первый грех. Вдруг Грошев видит всех, кто умер по его приказу. Тени стоят молча, указывая на него пальцем.
— За второй грех. Его кожа покрывается диагнозами, которые он подделывал. Буквы жгут лоб как кислота.
— За третий… Он чувствует боль каждого своего пациента и тело выгибается дугой. Лёгкие горят от недостатка кислорода, как у старика, которому он отключил ИВЛ, чтобы освободить палату.
После смерти Грошева в городе начинают умирать другие коррупционеры — их находят с «диагнозами» на лбу.
Глава 19
Любовь.
Одни гоняться за ней как марафонцы — дерут глотку, изнашивают легкие, жадно хватают ртом воздух, падают, разбивают колени и ползут до финиша.
Другие топчут как окурок в подъезде и твердят — хорошую вещь “браком” не назовут, а дети — вечные кандалы.
Рядовые, не успев стать дембелями — режут вены тупым лезвием “назло” ей…
Старики шепчут о любви, будто о покойнике, которого не смогли похоронить.
А я… я встретил её живую.
Не ту, что прячется в стихах и взглядах на девушку за соседним столиком в кафе. Нет. Ту, что посредством мыслей, вырвалась из людских черепов, как пар в кипящем котле.
Концентрированная, ядовитая, во плоти — с розовыми крыльями…
— Скажи, это совпадение? Спроси я у Амалиэля, вытирая ладонью следы её прикосновений.
Где она черпала силу — В молитвах? В гадании на ромашке? В любовных приворотах?
— Нет. Ответил архангел. — Когда-то мы были осколками одного зеркала, отражающего весь мир. Бог разбился, а мы… мы всё еще тянемся друг к другу, даже если это больно. Казалось, Амалиэль подавлен…
— Пройдет время и дороги ангелов и демонов пересекутся. Единственное, на что мы можем повлиять — на количество силы перед решающей встречей. Опять он за своё…
— Значит, она как я?
— Хуже. Ты — клинок. Она — петля. Пожалуй, ужаснее неё может быть только архидемон Абаддон…
Ветер донёс с реки запах гниющих водорослей. Я представил его — Абаддона. Не человека, а антитезу. Того, кто превращает любовь в синяки, а молитвы в предсмертный хрип.
— Он наш основной противник? Спросил я, предвидя ответ.
— Да. Он не умеет любить…
Тишина.
Где-то вдали завыла сирена. Я вспомнил как она касалась моего лица — Аннабель. Пальцы оставили на коже узоры, словно иней на стекле.
Красиво и невероятно больно…
— Она же ангел! Не выдержал и крикнул я, будто это что-то меняло.
— Падший. Поправил Амалиэль. — Она верит, что любовь это — гвоздь, которым можно распять всю планету. А Абаддон… Если он найдет этот гвоздь — то вобьет его нам в горло.
Я посмотрел на руки. Синие прожилки под кожей искрились, как провода под напряжением.
Какая опасная… и красивая…
— Ты уже немного влюбился в неё. Главное не заблуждайся, это не любовь, а проклятие. Амалиэль сейчас как родители, утверждающие — что деда мороза не существует…
— Значит, я должен её убить?
— Ты должен выбрать: спасти её душу… или похоронить свою.
* * *
Весь прошлый месяц, я нырял и как хирург — протыкал булавкой гнойники этого города.
Бабушка, наверное, перевернулась бы в гробу — узнав, что её внучок, когда-то мастерки сооружавший скворечники и читая стихи стоя на табуретке, теперь выламывает двери в квартиры — где пахнет страхом и водкой.
Тут мужья душат жён проводами от утюга, а дети прячутся под кроватями, зажмуривши глаза так, будто веки — последний щит от апокалипсиса.
Моя рука врезалась в челюсть подвыпившего тирана, и сильнее пламя выжгло из башки что-то нечеловеческое — он завыл, как щенок под колесом велосипеда.
Но иногда я опаздываю…
Успеваю только прощупать отсутствующий пульс и собрать осколки зубов по ковру, пока ребенок смотрит глазами, в которых уже нет слез…
В меня стреляли.
Ножи рвали плоть — как рвется мокрая бумага, череп трескался под монтировкой. Благо с каждым днем я всё дальше от человека.
Божественная искра полыхает синим пламенем, выжигает раны — превращая боль в хохот.
Я мог бы разорвать медведя голыми руками, только разумеется так делать не буду, мишка ни в чем не виноват.
Зверь убивает — чтобы есть, а люди — чтобы изнасиловать труп и почувствовать превосходство.
Я бил людей, но без удовольствия.
Как вообще можно от этого испытывать удовольствие? Руки созданы — не чтобы бить по лицу, а созидать и мастерить.
Головы людям нужно не разбивать, а целовать.
Во время ночных рейдов, Амалиэль заводил одни и те же пластинки. — Я чувствую, как мои братья и сестры набирают силу. Особенно Абаддон. В прошлом наша битва завершилась ничьей и в результате противостояния, все остальные ангелы пострадали и заснули.
— Очень жаль, что преимущество на его стороне. Добавил он…
— Но почему!? Спросил я, вытирая чужую кровь с костяшек.
