Навола - Бачигалупи Паоло

Делламон неловко пошевелился. Я почувствовал, что момент заключения сделки близок.

— Поступайте как хотите, первый министр, — сказал отец. — Отбросьте нашу руку дружбы и вместо этого пожмите скользкую пятерню архиномо Серио, или Кортеса, или Фурия. А потом возвращайтесь к своему юному парлу с тем, кого выберете, и знайте: когда Чичек выступит против вас и вы будете сидеть в осажденном Палаццу Россо, проклиная Скуро и Амо, пенять вам придется только на собственный выбор.

Делламон посмотрел на моего отца чуть ли с ненавистью.

— А вы не потребуете, чтобы мы взяли вашего генерала? Я не пищащий младенец, только что вылезший из материнской утробы. Вы наверняка поставите такое условие.

Губы отца дрогнули:

— Ну конечно.

Делламон ждал ответа, как корова ждет удар молота.

— Генерал Сивицца, — с улыбкой сказал отец.

Делламон изумленно отпрянул.

— Вы предлагаете люпари? Наволанских люпари?

— Более того, я предлагаю голову Чичека на пике до наступления зимы.

Делламон снова уперся.

— Медный рудник на десять лет, — проворчал он. — Это окупит ваш кредит...

— Мне нравился Аветтон, пусть он и глупо тратил деньги, — перебил его отец. — Ради его сына я делаю вам предложение — но я пью чай не ради того, чтобы почувствовать сахар. Мое предложение окончательное. — Он поманил меня. — Идем, Давико. Без сомнения, нас заждались внизу.

— Подождите! — Делламон схватил его за рукав. — Ради Амо, дайте подумать!

Отец остановился, глядя на пальцы Делламона на своей руке. Первый министр поспешно отдернул руку. Это вновь продемонстрировало мне мастерство отца. Несколькими словами он изменил перевес сил в сторону. Он поймал то, что я отбросил в приступе досады, а потом взял еще больше.

— Так тому и быть, — прошептал первый министр, а затем коснулся обеих щек и поцеловал пальцы. — Составляйте бумагу.

Отец смягчился. Внезапно он просиял, словно лучи света Амо.

— Значит, мы союзники! — воскликнул он и притянул Делламона к себе прежде, чем тот успел опуститься на колени, чтобы формально приложиться щеками к отцовским сапогам. — Най. В этом нет нужды. Мы союзники, — повторил отец, расцеловав его. — Чичеку конец!

Делламон позвал ждавшего снаружи посла и велел принести вино. Мы выпили по стопке и скрепили сделку на месте, хотя позже Мерио все равно оформит бумаги с печатями.

— Вы должны посетить Вступление Давико, — сказал отец.

— Най, я должен вернуться с новостями в Мераи. Мой парл ждет с нетерпением.

— Значит, в другой раз. Но знайте, граф Делламон, вы всегда будете желанным гостем в палаццо Регулаи.

Мы выпили еще, а потом нас отвели вниз, на праздник.

— Почему ты предложил такие щедрые условия? — спросил я, когда мы спускались. — Ведь медный рудник не настолько ценен.

— Достаточно ценен, — ответил отец. — У нас есть другие интересы во владениях Красного города. Смерть старого парла осложнила некоторые мои планы. Нам чрезвычайно выгодно привязать к себе нового парла и защитить займы, которые уже даны Мераи.

— Ты не боишься, что это деньги на ветер? Или что калларино не захочет отпустить люпари?

— Почему ты дал Делламону преимущество?

Меня удивила внезапная смена темы.

— Я... я рассердился.

— Ты рассердился? — Отец замер посреди лестницы, заставив меня тоже остановиться на ступеньку ниже и обернуться к нему. — Я поставил тебя в самое средоточие власти, которую ты однажды унаследуешь, а ты рассердился?

— Ты вовлек меня хитростью.

— И ты нанес себе рану, потому что рассердился на меня. Разве это мудро?

— Я не просил садиться за доску сегодня!

Это прозвучало громче, чем я хотел, и глаза отца распахнулись от изумления. Я думал, что он возмутится, что упрекнет меня за неуважение, но он лишь нахмурился.

— Мы ди Регулаи, Давико. Мы всегда за доской. Мы за доской, когда обсуждаем сделки за чаем и когда пьем вино с послами. Мы за доской, когда играем в карталедже с друзьями. Мы за доской, когда посещаем свадебные торжества и когда идем в катреданто. Мы ди Регулаи. Каждый наш поступок имеет значение. Ты вскоре станешь мужчиной, и пришла пора вести себя как мужчина. Мы всегда сидим за доской. Всегда. И мы никогда, НИКОГДА не даем преимущество другим.

И он окинул меня взглядом столь разочарованным, что мне захотелось провалиться под землю.

Глава 20

Я бродил среди празднующих — оцепеневший, одинокий, потерянный.

Мы всегда сидим за доской. За нами всегда наблюдают.

Отцовские слова преследовали меня, они изменили смысл праздника. Все торгуются. Все ведут переговоры. Я уступил преимущество. Я чувствую себя дураком.

Я заметил священника Гарагаццо в маске, который пытался засунуть виноградины в декольте служанки. Очевидно, его не волновало, как он выглядит или какое преимущество уступает. Я отвернулся — и заметил госпожу Фурию, задумчиво наблюдавшую за мной с другого края зала, — вот так же ворон смотрит на падаль. Она отсалютовала мне. Я попытался сохранить равнодушное лицо, не показать, как сильно Фурия пугает меня, но она лишь усмехнулась.

Это Навола, мрачно подумал я. Похотливые священники, злобные работорговцы, достаточно денег, чтобы покупать и продавать армии и королевства, в то время как люди из гильдии ткачей осаждают калларино, выпрашивая очередную монополию, а виноторговцы одаряют членов Каллендры своим товаром и просят снизить налоги. И так далее, и тому подобное, и все улыбаются, и все следят, и все плетут интриги.

Челия смеялась над этими интригами, над маленькими страстями и маленькими планами маленьких людей, распускавших перья и изображавших величие перед другими. «Они вернутся домой к женам, любовницам и любовникам. Будут трахаться и делать вид, будто достигли величия. Будто они особенные, будто их жизнь имеет значение».

Каззетта был более лаконичен: «Они обратятся в прах».

Все эти интриги и старания — ради чего?

Я заметил Филиппо, который щипал слугу за задницу, и в этот самый момент Филиппо поднял глаза и увидел, как я смотрю на него. Ничуть не смутившись, он ухмыльнулся, шлепком отогнал слугу и направился ко мне.

Я тут же развернулся и двинулся сквозь толпу в поисках укрытия. Не хотел иметь дело с Филиппо, не хотел находиться на этом празднике. Мне было жарко и тесно; меня окружали и душили смеющиеся и пьющие рты, кричащие голоса, расшитые платья и камзолы. Узкие брюки и бриджи. Уложенные косы, мудреные прически с лентами, лица за масками. Опьянение и разгул.

«Великая вздымающаяся масса», так однажды назвал это амонский император Виттиус. Он никогда не любил людей. По этой причине его изображения искаженные до уродливости; они были отталкивающими даже в пору его расцвета как государственного деятеля. Он люто ненавидел вианомо, но ведь одной пары глаз достаточно, чтобы увидеть: архиномо тоже чудовищны. Не имеет значения, пьешь ли ты из феррейнского хрусталя в роскошном палаццо или спишь с бродягами в переулке.

Я заметил Челию, которая болтала с привлекательным мужчиной, похоже художником или скульптором. По крайней мере, человеком искусства. Я пробрался к ней. Должно быть, она заметила мое отчаяние, потому что сказала что-то спутнику и тот с поклоном удалился.

— Где ты был? — спросила Челия, притягивая меня к себе и целуя в щеки. — Я видела тебя с Филиппо, а затем пф-ф-т! — Она взмахнула рукой. — Ты исчез, словно фата.

Я благодарно оперся о ее плечо, испытывая всепоглощающее облегчение, какое, должно быть, испытали рыбаки Оссоса, когда Урула послала своих русалок, чтобы поцелуями вдохнули в них воздух.

— Только что опять сбежал от него, — сказал я, — и его проклятых козлов.

— Он рассказал мне анекдот про козла с языком длиной с руку младенца...

— Сестра, я тебя умоляю!

Она рассмеялась: