Наследник поневоле (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я остался у порога. Постоял немного, пока их силуэты не скрылись в салоне, и автомобиль не тронулся плавно, скользнув в поток. Только когда задние фары растворились в вечернем движении, я вынул телефон и набрал номер Гришани.

— Встреча закончилась? — голос его был бодрым.

— Да. Жду тебя у «Булки», — ответил я.

— Уже рядом, мастер, — отозвался Гриша, и тут же, не удержавшись, добавил с нажимом: — Как мясо? Вкусное?

— Удивительно годное, — сказал я с улыбкой. — Спасибо за рекомендацию.

— А рыбу-то не взяли? — тут же уточнил он, и в голосе его прозвучала откровенное лукавство.

— Решил последовать твоему совету, — коротко ответил я.

— Вот и славно, — удовлетворенно подвёл итог Гришаня. — Минуты через две буду. Только пробку объеду. Я быстро.

— Жду, — сказал я, отключил вызов и убрал телефон в карман.

Некоторое время просто стоял у поребрика, прислушиваясь к шуму города. Вечер медленно распахивался, словно книжка, которую давно не открывали. Где-то звякали ложки, кто-то звал ребёнка, чей-то пес бегал по кругу с палкой в зубах. Свет от фонарей мягко лег на мостовую, и лица прохожих стали чуть менее четкими.

Я думал о «Содружестве». О встрече. О тех взглядах за вежливыми улыбками, в которых читалась прямая насмешка: «мы знаем, кто вы такой, мастер Чехов, и давно научились читать ваши ходы».

Старые уловки больше не сработают. Значит — нужна новая партия. И ход в ней должен быть не эффектным, а точным. А каждый шаг должен быть выверенным и тщательно взвешенным. Надо будет подумать. И, возможно, не в одиночку.

Как раз в этот момент на дороге показалась знакомая машина. Гришаня подрулил к обочине с привычной уверенностью, и в следующую секунду выскочил из-за руля, словно театральный камердинер, с широкой ухмылкой и преувеличенной грацией, распахнув передо мной заднюю дверь.

— Прошу, присаживайтесь, мастер, — сказал он торжественно, будто предлагал место в карете.

— Благодарю, — не стал сдерживать улыбку я.

Я опустился на сиденье, устроился поудобнее. Гриша обогнул машину, занял своё место за рулём, и через секунду мы уже мягко тронулись. Салон был чуть прохладным, пах привычными травами, которые так уважал мой новый водитель.

За окном скользили огни, улицы начинали жить своей вечерней жизнью, с фонарями, прогуливающимися парами, голосами зазывал, которые приглашали прохожих в кино или на вечерние представления, и запахом сладкой выпечки из поздно закрывающихся булочных, которые активно заманивали покупателей скидками.

Я смотрел в окно, не думая ни о чём определённом. Впереди было много дел, много решений. Но сейчас — была дорога. И вечер. И Гриша рядом, что-то тихо напевающий себе под нос, будто бы и сам чувствующий: главное ещё впереди, но сейчас — всё хорошо.

— О чём задумались, мастер? — спросил Гришаня.

Я медленно повернул голову. Его голос был обычным, но в нём чувствовалось то внимательное участие, которое я особенно ценил — когда не лезут с расспросами, а просто предлагают беседу.

— О приютских детях, — ответил я спокойно.

Гриша удивлённо посмотрел на меня, не сбавляя скорости.

— Это о которых?

— Которые предложили мне дело мельника, — пояснил я. — Ты наверняка видел, как они приходили в мой кабинет. Хочу попытаться им помочь. Не формально, а по-настоящему.

Он медленно кивнул и не сразу ответил. Некоторое время в машине снова воцарилась тишина. Потом Гриша заговорил, не оборачиваясь:

— Знаете, Павел Филиппович… я с малолетства среди таких ребят был. Много с кем пересекался. И могу сказать…

— Что помогать нужно делом, — перебил я его тихо. — А не просто возить подарки. Моя бабушка тоже так считает.

Он хмыкнул, но не в раздражении, а скорее с пониманием.

— Я не совсем о том говорю, — сказал он. — От молодняка из «Сынов» — тех, кто помоложе, я часто слышал одну и ту же историю. Про людей, которые приезжали в приюты. С книжками, с речами. Рассказывали, как важно быть добрым, честным, как надо верить в себя. Возили в кино, в парки. Иногда приносили подарки. Словно праздник на один день. И уезжали.

Я не перебивал парня, позволяя ему выговориться.

— А потом, — продолжил он, — больше не появлялись. Неделями. Месяцами. Годами. А пацаны ждали. Не все, но некоторые, особенно жадные до чудес. Ждали, что к ним вернутся. Что скажут: «Как вы тут? Что нового?» Хоть кто-нибудь.

Он замолчал. И только потом, уже сдержанно, но как-то особенно звонко сказал:

— И вот тогда, когда понимаешь, что никто не вернётся… наступает такая штука… озлобленность, что ли. И ещё хуже — пустота. Не напоказ, а внутри. Тихая такая. Без истерик. Просто вера уходит. В добрых людей. В то, что кому-то не всё равно.

Я почувствовал, как в груди что-то крепко сжалось. Словно в том, что он сейчас говорил, была не просто правда, а часть какой-то моей собственной тревоги. Я представил как с каждый месяцем мрачнеет Леонид, как теряет надежду маленький Ванька.

— Я не хочу так поступать, — тихо произнёс я. Не как обещание — как признание самому себе.

— Вот и хорошо, — кивнул Гриша. — Потому что хуже нет, чем дать надежду — и отобрать. Это всё, что у них есть, Павел Филиппович. Даже не одежда, не крыша. А надежда, что где-то есть кто-то, кому они не безразличны. Что кто-то помнит и вернется.

Машина свернула на боковую улицу, и на какое-то время мы ехали в полной тишине. Я смотрел в окно, но видел уже не улицы. Видел мальчишек с настороженными глазами. Видел, как они сидят на подоконниках, прислушиваясь к звуку подъезжающей машины. Видел, как они делают вид, что им не важно, кто приехал и зачем, но у каждого внутри шевелится слабое, упрямое «а вдруг?»

— Значит, вернусь, — тихо сказал я. — Сначала один раз. А потом — ещё. И ещё. Пока не поверят. А если не поверят — всё равно вернусь. Потому что с них начинается что-то большее. Новое.

Гриша кивнул и выдохнул с лёгкой улыбкой:

— А не зря в народе говорят, что некромант к добру.

— Неужели? — я невольно засмеялся.

Но Гришаня вдруг обернулся и спросил:

— Хотите, потом вместе поедем? Я там пару воспитателей знал. Давно. Может, остались. Хотел бы снова их увидеть.

— Поедем, — кивнул я. — Обязательно.

И впервые за весь день я почувствовал не усталость, а собранность. Как будто внутри что-то выровнялось. Появилась точка, от которой можно двигаться дальше.

Машина свернула к набережной, и я машинально повернул голову в сторону воды. Волны лениво перекатывались у берега, обнимая камни и отражая в себе огни вечернего города — витрины, вывески, окна кафе.

Где-то вдали скрипел трамвай. А за поворотом, с дальнего угла площади послышались звуки гитары — тонкие, прозрачные, как паутина на ветру. Кто-то наигрывал простую мелодию, перебирая струны чуть неуверенно. Будто пробовал, нащупывал музыку. И делал это не ради слушателей, а чтобы самому услышать.

Я задержал дыхание, ловя звук. Он был неровным, но в нём было что-то живое. Человеческое. В этой несовершенной мелодии чувствовалось что-то настоящее.

Гришаня свернул в знакомую арку и остановился у крыльца офиса. Фары скользнули по стене, коснулись вывески, чуть осветили ступени.

— Прибыли, мастер, — сказал он, повернув голову ко мне.

— Спасибо.

— На сегодня всё? — уточнил парень. — Или вы ещё куда собираетесь?

— Пока не планировал, — ответил я, расстёгивая ремень.

— Тогда если что — звоните. Цифры знаете.

— Знаю, — кивнул я и открыл дверцу.

Вечерний воздух был прохладнее, чем я ожидал. Я поднялся по ступеням, обернулся ещё раз — машина уже тронулась, и за её кормой снова растворился плеск тихой, неровной гитары. Я стоял на крыльце, вслушивался в эту почти невидимую музыку и думал о том, что, может, и жизнь — это такая же мелодия. Простая, невыученная до конца. Где важен не идеальный аккорд, а то, с каким сердцем ты играешь.

Потом толкнул дверь и вошёл внутрь.

Арина Родионовна сидела за своим столом, сосредоточенная, как всегда, с прямой спиной и аккуратно собранными волосами. Кончики пальцев легко бегали по клавиатуре. Время от времени девушка сверялась с блокнотом, который лежал справа от неё, раскрытый на аккуратной странице с заметками, написанными её узнаваемым чётким почерком.