Наследник поневоле (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я остановился на пороге приёмной. Свет лампы над столом помощницы ложился мягко, золотистыми пятнами на её руках и скатерти, приглушая углы комнаты. Арина подняла взгляд, заметив меня, и лицо её тут же озарилось улыбкой.

— Добрый вечер, Павел Филиппович. Как прошла встреча?

— Ожидаемо, — отозвался я, проходя внутрь. — Компания не хочет идти на мировую, о чём честно меня и предупредили.

Она удивлённо приподняла брови, слегка наклонив голову:

— То есть…

— Придётся искать повод для обращения в Торговую палату, — сказал я, опускаясь в кресло у стены. — Или иной способ, чтобы прижать промышленников.

Арина Родионовна откинулась немного назад, сложила руки перед собой и покачала головой с лёгким, почти печальным недоумением:

— Не понимаю, почему они так уперлись в эту землю. Складывается ощущение, будто у Кочергина не просто хорошие угодья, а какая-то сказочная, прямо волшебная почва. Единственная в Империи, которая может спасти «Содружество» от краха.

Я усмехнулся, хотя и без веселья, и наклонился вперёд, опираясь локтями о колени:

— Причин, на самом деле, две. Во-первых, они хотят поставить на место адвоката Чехова. Показать, что не боятся. Даже людей из уважаемых домов, с именем, связями и определенной репутацией. Мне это сегодня прямо дали понять. Семён Игнатьевич, конечно, говорил вежливо, но намёк был очевиден: «мы знаем, кто вы, и всё равно не отступим.»

Арина нахмурилась, сжав губы в тонкую линию. Я продолжил:

— А во-вторых… Они не хотят создавать прецедент. Если «Содружество» отступит сейчас, другим промышленникам — особенно мелким, у которых земля пока ещё в собственности, то всем станет ясно: сопротивляться можно. И тогда сделки начнут сыпаться. Им важно, чтобы именно я проиграл. Чтобы это увидели другие. Чтобы почувствовали: даже если за тебя пошел Чехов, ты всё равно останешься ни с чем.

Наступила короткая пауза. Арина Родионовна смотрела в одну точку, будто обдумывая мои слова. Потом медленно кивнула:

— Вот оно как, — тихо пробормотала она. — Значит, дело вовсе не в земле.

— Власть, — сказал я, — куда более ценный ресурс. Земля здесь — всего лишь способ её продемонстрировать.

— Непростое выйдет дело, — с заметной тревогой сказала она.

— Впрочем, когда они были лёгкими? — ответил я.

Собеседница посмотрела на меня внимательно. А потом, с какой-то спокойной твёрдостью в голосе. Той самой, что всегда вызывала у меня уважение. И произнесла:

— Вы справитесь, Павел Филиппович. Я верю в вас.

Я поднял глаза и встретился с её взглядом. Он был прямой, открытый, без преувеличений, без красивых слов.

— Спасибо, Арина Родионовна, — сказал я тихо. — Иногда этого достаточно, чтобы начать сначала.

— Как и всегда, — раздался сверху знакомый голос, в котором и усталость дня, и ехидство вечной бодрости звучали поровну.

Я обернулся. Людмила Фёдоровна Яблокова медленно спускалась с верхнего пролёта, держась за перила. На лице женщины было всё то же выражение ироничной уверенности, которое я привык видеть после воскрешения Яблоковой из мертвых.

— Кто, если не вы, спасёт несчастных помещиков? — добавила она, поднимая бровь и подходя к столу.

— Тоже верно, — кивнул я, откинувшись в кресле. — Кто бы мог подумать, что выпускник лицея, который ещё пару месяцев назад получал диплом под аплодисменты, будет участвовать в разбирательстве Торговой палаты? Да ещё и против крупнейшей агропромышленной компании в Империи.

— За это короткое время ты стал слишком заметным, Павел, — Яблокова уселась на край дивана, сложив руки на коленях. — Народный адвокат. А значит — неудобный. Кому ж понравится, когда вчерашний лицеист указывает компаниям на грубые нарушения? Заставляет платить по счетам, устранять недоделки, компенсировать ущерб простым работягам. Да ты убыточен для капиталистов, Павел Филиппович. Им бы таких, как ты, в музей сдать. За стекло. И табличку рядом: «опасен для прибыли, не кормить».

Я тихо рассмеялся. Голос у моей соседки был сухой, как всегда, но за словами слышалась та теплая, тревожная забота, с которой она следила за моими делами.

— Работа у меня такая — защищать нанимателей, — усмехнулся я, поднялся с кресла и потянулся. — А к серьёзным делам лучше приступать с утра, на свежую голову. Иначе рискуешь сделать из промышленника жертву, а из юриста — посмешище.

— Верно мыслишь, — одобрительно кивнула Яблокова. — Здоровый сон и режим — всему голова. Ну и овсянка утром лишней не будет. Хотя бы ради приличия.

— Я вызову такси, — поспешно проговорила Арина Родионовна, которая всё это время сидела за столом, тихо словно не хотела мешать разговору, но, как всегда, всё слышала.

Я не стал возражать. Просто кивнул, глядя, как она быстро и точно оформляет заказ. Всё в ней было аккуратно — от движений до интонаций. Не из холодности, нет, а из внутреннего чувства меры.

Когда подъехала машина, я вышел с ней на улицу. Воздух стал заметно прохладнее, и лёгкий ветер пробегал по мостовой, приподнимая край её пальто.

У автомобиля я открыл ей дверцу и помог сесть.

— До завтра, — сказал я, мягко.

— До завтра, Павел Филиппович, — улыбнулась она чуть смущённо. И, уже устраиваясь на сиденье, вдруг взглянула на меня серьёзнее. — Я обязательно позвоню или напишу, когда войду в квартиру. Чтобы вы не переживали.

Я хотел что-то сказать в ответ, но лишь кивнул:

— Хорошо.

Я закрыл дверцу, и машина плавно тронулась. Я стоял на месте, пока её огни не скрылись в арке двора.

Потом развернулся и медленно поднялся обратно по крыльцу.

Яблоковой не было ни в приёмной, ни в гостиной. Дом встретил меня привычной тишиной — не глухой и не пустой, а той, что бывает только в хорошо устроенном жилище: мягкой, живой, наполненной мелкими знаками заботы.

На столе стоял заваренный чайник с отваром. Лёгкий пар ещё струился от крышки, медленно рассеиваясь в свете лампы. Рядом — аккуратно поставленная чашка. Видимо, Людмила Фёдоровна оставила всё это на случай, если я решу перед сном немного погреться. Как обычно — не спрашивая, не навязывая, но зная наперёд, что может пригодиться.

Я не стал подходить к столику. Отвар подождёт. Или остынет — в нём всё равно оставалась та забота, которая и была главной. Я прошёл мимо, ступая тише обычного, будто боялся спугнуть покой и направился в свою комнату.

Там было темно. Я не зажигал свет. Приоткрыл окно, впуская внутрь спальни прохладный, речной воздух. Он ворвался свежей волной, пахнул тиной, камнем, влажной травой.

Я встал у окна и некоторое время просто стоял, прислонившись плечом к раме. В груди было глухо, но не тяжело. Не думал ни о статьях закона, ни о Содружестве, ни о грядущей битве, которую придётся вести на чужом поле. Думал о Кочергине — о его рукопожатии, крепком и немного дрожащем. О том, что он ждет помощи. И все еще продолжает верить.

Потом вспоминались мальчишки из приюта. Ванька с упрямым взглядом, за которым пряталась надежда. Слова бабушки: «если помогаешь, помогай по-настоящему». И Гриша, который сказал: «хуже, чем боль — это когда тебя забыли».

Я выдохнул. Медленно. И потянулся к прикроватному столику. Положил на него телефон. Снял пиджак, повесил на спинку кресла. Галстук развязался легко, словно сам понимал, что на сегодня всё. Я сел на край кровати, нащупал рукой кнопку лампы, и та, послушно, мягко загорелась, затопив комнату тёплым светом.

Лежавший на прикроватном столике телефон вдруг тихо пискнул. Я потянулся, взял аппарат, взглянул на экран, на котором высвечивалось сообщение от Нечаевой.

«Я уже дома. Всё хорошо. Собираюсь спать. Спокойной ночи, Павел Филиппович.»

Я усмехнулся. Улыбка вышла тёплой, благодарной. Ответа не требовалось — её слова и так попали точно туда, куда надо.

Я разделся, снял с запястья и убрал на полку часы, поправил покрывало и лёг, ощущая, как тело благодарно отпускает день. Под пальцами — прохладная простыня, над головой — тишина, сквозь окно — еле слышный, но неумолимый шорох города.