Навола - Бачигалупи Паоло

Я рухнул на постель и решил никому не говорить.

Знаю, вы скажете, что следовало поднять тревогу, но я мог думать лишь о том, сколь сильно будет разочарован отец. Как он говорил со мной в ту ночь, когда я напортачил с первым министром Мераи. Как горько он говорил обо мне с Ашьей после этого. За нами всегда наблюдали. Я не мог уступить преимущество, не мог выказать слабость. И потому притворился здоровым.

Но это было нелегко.

Нелегко было даже в последний раз примерить парадный камзол, пока Ашья и портной проверяли все до мельчайшей детали. Ашья одернула камзол, измерила пальцами высоту воротника, пробормотала что-то на родном языке.

Я стоял, покачивался, терпел. Я жмурился, пока они тыкали и щупали. Я силой воли отгонял боль. Но когда я открыл глаза, Ашья пристально смотрела на меня, и взгляд ее был темным, как угли Скуро.

— С вами все в порядке, Давико?

— Желудок болит, — ответил я.

— Сильно?

Я хотел сказать, что мне в живот словно вонзали ножи, а ночной горшок покраснел от блевоты, но вместо этого лишь пожал плечами.

— Он меня беспокоит, вот и все. — Я снова вспомнил, как Ашья с отцом обсуждали меня в саду. Они скрупулезно изучат любую слабость, которую я выкажу. — Думаю, причина во вчерашнем ужине — слишком много перца.

— Что ж. — Ашья нахмурилась. — Не переедайте сегодня, юный господин. Вас ждет ужин с архипатро Гарагаццо и калларино. Вам следует быть в хорошей форме.

— У отца есть какой-то план?

— Он хочет почтить ближайших друзей семьи перед вашим главным днем. Завтра сотни имен заполнят палаццо, куадра, залы и балконы, и в этой суете можно упустить самое главное. — Она покосилась на портного, предостерегая меня от новых вопросов и давая понять, что у отца действительно есть план.

— Желудок успокоится. — Я медленно выдохнул, скрывая боль. — Со мной все будет в порядке.

— Хорошо, — кивнула она. — Это необходимо.

Как будто таким образом мы решили проблему.

Однако ее тон создал у меня впечатление, что ей есть что добавить. Подслушав ее рассуждения с отцом в саду Талья, я осознал, что она уделяла мне намного больше внимания, чем я полагал. Она одержима качеством, цветом и покроем моего шелкового наряда, но это отнюдь не все, что интересует Ашью во мне.

Ашья подергала вышивку на моем камзоле.

— Здесь нитка, — сообщила она портному.

— Ай. У вас зоркий глаз. — Он взял ножницы и обрезал нитку.

— Так лучше. — Она щелкнула языком.

С острым, как у сокола, взглядом Ашья обходила меня кругами. Портной шел следом, переживая, что она найдет другие недочеты.

Я задумался: кто она, Ашья? Что видит на самом деле, когда смотрит на меня? Она носит свою красоту и рабские шрамы, словно маску, но что под этой маской кроется? Я представил мысли, бродившие в ее голове, тайные суждения, холодные и гибкие, как угри, что роятся в глубинных течениях Лазури. В искусстве фаччиоскуро Ашья может сравниться с любым наволанцем, хотя я никогда не замечал, чтобы она играла в нашу игру. Она наложница моего отца, собственность архиномо ли Регулаи. Но сейчас я задумался, кто она еще.

Что тогда процитировала Челия?

Женщина не может допустить, чтобы мужчина увидел ее правду, потому что он сочтет эту правду страшной.

Что-то в этом роде.

И насколько это верно для женщины-рабыни?

За этими мыслями пришла мысль о том, скрывает ли Ашья что-то от моего отца — таким же хитрым способом, каким скрывает от меня свои суждения. Истина заключалась в том, что я не мог ясно читать Ашью. Если бы в ту ночь Челия не заставила меня шпионить, я бы не догадался, как внимательно Ашья наблюдает за мной или как дает советы моему отцу. Не то удивило меня, что у нее есть мысли и чувства, а то, как тщательно она их скрывала. Менса обскура. Оккулта. Обсколта. Насколта. Сегрета51.

В Ашье таились океаны, для меня неведомые, и мне не нравилось осознавать, что она столь пристально изучала меня своими скрытными темными глазами.

Портной закончил.

— Ай! Великолепно! — Он отошел назад, восхищаясь своей работой. — Архиномо будут подражать нам, сиана, но никогда не сравняются с нами.

Ашья промолчала, и он повернулся к ней, ища поддержки.

— Разве не великолепно, сиана?

Ашья по-прежнему смотрела мне в глаза.

— Сойдет.

День шел, и усиливалась моя боль. Я не мог найти облегчения ни в наших садах, ни в библиотеке. Не полегчало, даже когда наступила жара и мы все удалились в свои комнаты для послеполуденной суссирре52.

Солнце пылало за ставнями, раскаляя камни палаццо. Если выглянуть наружу, кажется, будто красные черепичные крыши буквально кипят от жары. Я лежал обнаженный, придавленный горячим, влажным, удушливым воздухом. По всему палаццо дремали люди — слуги, стражники... члены семьи. Я представил, как чувствую дыхание самого палаццо, ленивый, тяжелый ритм в такт дыханию его обитателей, сонных, полуживых под солнцем в зените.

Желудок вновь съежился. Я подавил стон. Ленивка навострила уши и вскарабкалась на постель. Ей это нравилось с тех пор, как она была глупым щенком, но сейчас она обеспокоенно лизала меня. Я оттолкнул ее:

— Прекрати. Со мной все в порядке.

Но она не унималась, все лизала лицо, руки, когда я пытался отодвинуть ее, а потом ухватилась за кисть зубами, словно пытаясь стащить меня с кровати.

На ее морде отражалась такая тревога, что я чуть не разрыдался от благодарности. Это была любовь. Ленивка была верной. Она заботилась обо мне больше, чем любой человек из тех, кого я знал. При этой мысли я ощутил ужасное одиночество. Ленивка желает мне лишь покоя и счастья. Могу ли я сказать то же самое о ком бы то ни было в нашем палаццо? Возможно, о Челии? Но Челия преследует собственные цели. А любовь Ленивки ко мне совершенно бескорыстная. Такая забота одновременно вызывала теплоту и смирение.

Эта жизнь не для меня.

Словно сам Амо послал мне эту мысль.

Эта жизнь не для меня.

Не успев осознать, что делаю, я вскочил с кровати и принялся одеваться. Такая жизнь не для меня. Я для нее не гожусь. Пусть это место достанется Челии. Или Ашье. Или пусть отец сохранит его за собой. Но у меня другая судьба.

Ленивка неуверенно дернула хвостом, наблюдая за моей внезапной активностью, но, когда я достал из сундука и натянул сапоги для верховой езды, она радостно кинулась к двери, нетерпеливо завиляла хвостом.

Удивительное дело: стоило мне начать двигаться, как боль в животе ослабла. Пока я одевался, она сошла на нет, словно ее никогда и не было. Я ощутил небывалую легкость во всем теле. С каждым решительным движением — беря плащ, пряча в рукаве кинжал, доставая шляпу с широкими полями — я чувствовал себя все легче. Я едва мог поверить в то, что вознамерился сделать, но с каждым шагом мне становилось лучше и решимость росла.

Мы с Ленивкой выскользнули наружу и осторожно закрыли дверь. Прокрались по балкону с колоннами, который окружал наш садовый куадра. От колонны к колонне перемещались тише, чем даже в тот день, когда я одурачил Агана Хана в лесах Ромильи. Мы аккуратно спустились по лестнице, обогнули куадра премиа, держась стен, затем из-под палящего солнца пробрались на конюшенный двор, в тенистую духоту стойл.

Пенек приветственно заржал. Он ждал моего прихода, задрав голову над дверью стойла.

— Здравствуй, старый друг, — прошептал я, гладя его по холке. — Верный друг.

Я прислонился лбом к его шее и почувствовал, как он дышит. Животным свойственна размеренность, резко контрастирующая с человеческими бурями, и это подкрепило убежденность, что я все делаю правильно.

Именно это пытался объяснить Соппрос в своем филосе. Человек выпал из плетения жизни и остался один. Но плетение Вирги никуда не делось. Оно повсюду вокруг нас, стоит только поискать. Оно здесь, в ровном дыхании Пенька под моей ладонью. В теплых запахах сена и навоза. И если прижаться ухом, оно в спокойном биении сердца, неразрывно связанного с плетением Вирги. Нужно лишь прислушаться.