Последний вольный (СИ) - Волох Виктор

Сюда нельзя попасть в плоти — тело, грубый кусок материи, не пройдет через игольное ушко реальности. Сюда входят только духом, через Врата Сна или в момент клинической смерти. Но не дайте слову «дух» себя обмануть. То, что происходит здесь, реальнее, чем удар кастетом по зубам. Боль здесь не имеет физиологического предела, а смерть разума — необратима. Твари, обитающие в этих сумерках, играют по правилам, которые человеческий мозг, заточенный под трехмерную Евклидову геометрию, просто не в силах переварить.

Даже самые матерые колдуны, боевики, что на «ты» с демонами и пьют с чертями на брудершафт, неохотно суются в Кром. Они знают: здесь ты — никто.

В этих серых переулках обитают Мары. Не просто призраки, а съехавшие с катушек мороки, ментальные паразиты. У них нет своего лица, поэтому они воруют чужие. Они любят надевать личины давно умерших друзей, первой любви или заклятых врагов. Они вытаскивают из твоей памяти самое дорогое или самое больное, чтобы заставить тебя остановиться. Обернуться. Поверить. Они водят путников кругами, сбивают с Тропы, нашептывая ложные истины, пока душа, запутавшись в лабиринте собственной вины, не потеряет дорогу назад навсегда.

Одни теоретики от магии говорят, что Кром — это коллективная галлюцинация, свалка подсознания, зеркало твоего собственного безумия. Мол, всё, что ты здесь находишь: монстров, страхи, пейзажи — это лишь то, что ты сам притащил с собой в черепной коробке.

Другие, те, что чтут Старую Веру, утверждают иное. Они говорят, что этот серый бетон под ногами — это и есть берег реки Смородины. Той самой, что смердит смрадом гнилой плоти. Что это перекресток миров, где Явь встречается с Навью, и если знать, куда идти, можно выйти прямо к Калинову мосту, на ту сторону бытия.

Не знаю, кто из них прав. Да мне и плевать на теорию.

Я знаю только практику. Лично видел сильных магов, которые засыпали с самонадеянным намерением «прогуляться по Крому», а просыпались овощами. Тела их продолжали дышать, сердца бились, но глаза были пустыми, как окна заброшенного дома. Или они не просыпались вовсе, умирая во сне от разрыва сердца, пока их душа, пойманная Марой, вечно блуждает в этом сером, бесконечном тумане, забыв, кто она и откуда пришла.

Я и сам был здесь однажды.

Десять лет назад, в ту самую ночь, когда я бежал из подвалов Воронова. Я не искал Врата Сна, я просто подыхал. Я лежал в сугробе где-то в лесу под Звенигородом, истекая кровью, с пробитым боком и выжженными резервами. Боль была такой, что сознание не выдержало и выскользнуло из тела, провалившись сюда. В Серую Зону.

Для врачей скорой, которые меня подобрали, я был в коме три дня. Для меня, блуждающего по этим мертвым улицам, прошли годы. Я помню этот холод, который не берет ни одна одежда. Я помню, как собственные воспоминания начинали выцветать, как старые фотографии. Я забыл боль, забыл страх, забыл даже свое имя. Здесь было спокойно. Здесь никто не бил и не требовал служить. Кром почти уговорил меня остаться, раствориться в этом белесом мареве, стать частью пейзажа.

Я выбрался чудом. Какая-то злость, какая-то заноза в душе не дала мне покоя. Я выцарапал себя обратно в мир живых, но часть меня… часть меня так и осталась здесь, на этих серых камнях. С тех пор я вижу этот туман периферийным зрением, когда очень устаю. И я знаю: второй раз Кром меня так просто не отпустит.

Повернувшись, вошёл в свою спальню. На столе и в шкафу лежали предметы, заманчиво поблёскивая, но я не остановился, чтобы взять их. Спустился по лестнице на первый этаж своей лавки. К тому времени, как достиг входной двери, мир снаружи изменился: вместо улицы Камдена дверь теперь открывалась во двор из потрескавшихся белых плит. Я вышел и услышал, как мои шаги эхом разнеслись по стенам. Окна смотрели вниз с балконов со всех сторон, и арка вела в то, что выглядело как ещё один двор. Оглянулся и увидел, что моя лавка исчезла. Позади была только глухая стена.

Двор перешел в бесконечную анфиладу арок — искаженную, вытянутую копию Гостиного двора или ГУМа, только без витрин и товаров. Сверху лился тот же мертвенный, белесый свет, от которого резало глаза. Он стирал границы, делая перспективу плоской.

По серым плитам бродили птицы. Белые галки-альбиносы. Они не отбрасывали теней и двигались дергано, как механические игрушки. Ближайшая была метрах в ста, но в вакуумной тишине Крома я отчетливо слышал сухой скрежет их когтей по камню.

Я шел вперед, пока бесконечность коридора не уперлась в глухую стену с единственной дверью. Она была деревянной, тяжелой, дубовой — единственное цветное пятно в этом черно-белом мире.

Через Кром можно коснуться чужого разума. Войти в сновидение, как в комнату, и вытянуть спящего на «нейтральную полосу». Для него это безопаснее, чем для тебя, ты здесь гость, а он хозяин своих кошмаров. Эта дверь вела в голову Леси. Войти или нет, зависело от того, насколько прочны её ментальные щиты.

Я толкнул створку.

Звук ударил в меня физической волной. Гул сотен голосов, смех, звон бокалов — шокирующе громко после мертвой тишины Пограничья.

Я оказался в бальном зале. Это была гротескная копия того зала в особняке Морозова, только стены здесь пульсировали, а люстры горели слишком ярко, выжигая сетчатку. Мне пришлось прищуриться, прикрывая лицо ладонью, пока зрение не адаптировалось.

Зал был битком набит людьми. Все они были в вечерних нарядах, но их лица скрывали не венецианские маски, а глухие личины — безглазые, белые, страшные. Все были по парам. Мужчины и женщины, слившиеся в объятиях, танцевали, шептались, смеялись, не размыкая рук. Это был праздник близости, которой Леся была лишена.

Мгновение спустя я увидел её.

В этом огромном зале, где все были приклеены друг к другу, она была единственной, кто шел один. На ней не было маски. На ней было то самое платье от Изольды, но здесь оно казалось белым саваном.

Куда бы она ни шагнула, толпа расступалась. Пары отшатывались, образуя вокруг неё «мертвую зону», идеальный круг пустоты радиусом в метр. Она шла сквозь этот живой коридор медленно, опустив голову, привыкшая к тому, что мир отторгает её. Проклятие одиночества, возведенное в абсолют её подсознанием.

— Леся, — позвал я тихо. Голос потонул в шуме.

Я набрал в грудь спертого воздуха сна и рявкнул:

— Леся!

Она вскинула голову.

И в ту же секунду всё замерло. Музыка оборвалась на полуноте. Фигуры танцующих застыли манекенами. Единственным звуком в мире остался стук её босых ног по паркету.

Она моргнула, глядя на меня через зал.

— Макс?

— Это я. Иди сюда. Быстро.

Она повиновалась инстинктивно. Двинулась ко мне, продираясь сквозь застывшую толпу. Как только она пересекла порог двери, декорации рухнули. Бальный зал, манекены, свет люстр — всё растворилось серым дымом.

Мгновение спустя она уже стояла рядом со мной в гулкой аркаде Крома.

Леся, казалось, даже не заметила перехода. Её каштановые волосы были распущены, падая на плечи крупной волной. Она зябко обхватила себя руками за плечи. Я опустил взгляд и увидел, что она стоит босиком на ледяных каменных плитах.

В этом странном, выбеленном свете она выглядела потерянной и пугающе уязвимой. Совсем девчонка, которую выгнали на мороз.

— Я думала, это сон, — прошептала она, глядя на свои босые ноги. — Просто очередной дурацкий сон про бал.

— Это Кром, — сказал я.

Аркада растворилась в сером тумане, как и дверь в её сознание. Мы остались одни посреди огромного, вымощенного белым камнем плато. Птицы-альбиносы никуда не делись — они сидели тут и там, нахохлившись, как немые стражи. Рядом из пустоты проступила длинная скамья из холодного мрамора. Я сел. Леся опустилась рядом, озираясь с недоверием.

— Если это сон, то я рада, — прошептала она, щурясь от белесого света, льющегося с небес. — Но это не похоже на сон. Слишком… четко.

Она подняла руку, разглядывая свои пальцы, потом потрогала камень скамьи. Перевела взгляд на меня.