Стражи восемнадцати районов. Том 1 (СИ) - Крейн Антонина

– Когда ты видишь что-то часто, то начинаешь воспринимать это как должное, каким бы удивительным оно ни было. Из-за этого многие столь сильно любят путешествия – там все впечатления свежи, а также остро чувствуется мимолетность и ценность красоты, которая побуждает к еще большей внимательности и желанию успеть полюбить. И поэтому же существует оборот «что имеем, не храним, потерявши – плачем», ведь только через какое-то время после расставания человек может взглянуть на предмет по-новому и опять остро ощутить его прелесть… Но ты – другое дело. Сомневаюсь, что тебе часто приходится сожалеть о пренебрежении чем-либо, потому что твои чувства одинаково сильны в первый день созерцания прекрасного и годы спустя.

Меньше всего на свете я ожидал, что этим утром Феликс уйдёт в подобные размышления, и поэтому слушал его удивленно. Звучало так, словно признаёт во мне наличие некой суперсилы. Однако она вовсе не была уникальной. Я хотел указать на это, но он, словно прочитав мои мысли, продолжил:

– Думаю, все люди искусства обладают этим талантом. Будучи пианистом, ты бы не смог добраться до сердец слушателей, если бы сам каждый раз не чувствовал в давно знакомой мелодии свежей прелести и красоты. И это умение без устали видеть и впитывать прекрасное проявляется у тебя во всем, в том числе в нестерпимом желании снова и снова восхищаться солнечным деньком или давно знакомым профилем собора. Что со стороны сначала может показаться наигранным, но на самом деле является искренним проявлением твоих чувств.

И Феликс, сняв очки, тепло улыбнулся.

– Спасибо тебе за это, Женя. Мне кажется, в этой сфере ты – мой учитель. Уроки восприятия красоты – не тот курс, который бы я выбрал осознанно, но тот, который нужен каждому, кто хочет прожить счастливую жить.

Такие слова смущали. Я поставил локти на стол и прикрыл лицо руками.

– И это ты спрашивал, в порядке ли я?.. Феликс, какая муха тебя укусила?

– Философская, думаю, – ответил он.

– Надень очки обратно. Ты пугаешь людей своим фингалом.

– О нет, неужели в нём ты не можешь увидеть ничего красивого? Ты печалишь меня, сэнсей!..

У меня было два варианта того, как я мог отреагировать на размышления Феликса.

Во-первых, я мог счесть всё это очень неловким и в дальнейшем вспоминать о них каждый раз, когда хотел бы восхититься чем-то – и, соответственно, прикусывать язык, чтобы не показывать себя слишком впечатлительным и наивным. Какой-то восторженной пигалицей, а не суровым мужиком.

Во-вторых, я мог рискнуть принять похвалу и согласиться с Феликсом. Хотя мне всегда сложно слушать комплименты. В ответ почему-то хочется извиниться. А еще убежать.

Ведь люди, говоря хорошее обо мне, наверняка имеют в виду не меня настоящего, а некий идеализированный образ Евгения Фортунова, который создали они сами. Согласившись с похвалой, я обману их, ведь на самом деле я далеко не так хорош.

Например, я не какой-то маэстро, который может научить восприятию красоты. Я вообще об этом никогда не думал. Восхищался и всё. Может потому, что в моей голове слишком мало других, более умных мыслей, и радость от погожего денька возникает там сама по себе, просто занимая вакантное место.

Приняв комплимент, я рискую затем разочаровать его дарителя, и это меня пугает.

Но в то же время, я понимаю, что подобные страхи – это лишь мысли. Более того, они могут отравить жизнь не только мне (жизнь, в которой я отказываюсь признавать чужую благодарность), но и другим – кому приятно находиться в обществе вечно недовольного собой человека? Да еще и отвергающего их теплые чувства из-за непрекращающейся войны с самим собой?

Итак, по некотором размышлении я выбрал второй вариант.

Отломил кусочек круглого пирожного в белом шоколаде, наслаждаясь им, я в очередной раз полюбовался отблесками солнца через дорогу и сказал:

– Да, я люблю это утро. Оно словно собрало в себе всё самое прекрасное, что может быть на свете. Чувство от хорошо проделанной работы. Радость расцветающего дня. Красочное лето. Вкусную еду. И…

Я хотел добавить: «прекрасную компанию», но тут мой взгляд зацепился за женщину с коротким светлым каре, быстро идущую к нам от памятника Николаю I.

– …И сюрпризы, – рассеянно закончил я.

Не уверен, что так уж их люблю, но моя реплика не должна была повиснуть в воздухе.

Женщина пересекла дорогу, игнорируя красный свет и получила в спину негодующий сигнал вынужденного затормозить автомобиля. Не замедляя шага, она обернулась и показала водителю средний палец. Такое грубое поведение контрастировало с ее черным деловым костюмом и кейсом в руках.

Это была Нина, помощница Клугге.

– Ну слава Богу, кто-то уже разукрасил твоё отвратительное лицо, и я могу этим не заниматься, – без приветствий заявила она Феликсу, водружая кейс прямо на центр нашего стола.

Её появление заставило вновь было приблизившуюся официантку утанцевать обратно. Боюсь, теперь мы выглядим не знаменитостями, а мафиози.

– Не изменяешь себе, незабвенная… – Рыбкин тяжело вздохнул и все-таки надел очки. – Только не говори мне, что Клугге решил передать мне ещё одно своё дело.

– Нет. Помощь требуется мастеру Веналайнену.

Нина так и стояла, сложив руки на груди. Феликс подался вперед.

– Да ладно?! – выдохнул он так изумленно, будто упомянутый мастер был, по меньшей мере, Папой Римским. – Мир что, перевернулся?! А при чем тут этот кейс?

– У Веналайнена нет твоего адреса, поэтому он прислал улики по делу Клугге. Тот уже попросил меня принести их вам.

– А что там внутри? – заинтересовался я.

Мой зрительский опыт подсказывал, что в подобных кейсах должны храниться либо деньги, либо бриллианты. На крайний случай, чьи-нибудь отрезанные уши. Так или иначе, открывать его в ресторане не казалось хорошей идеей.

Но Нина считала иначе.

Она раздвинула посуду, положив кейс плашмя, ввела код и откинула крышку… Я поперхнулся. Феликс зашипел и захлопнул кейс, чуть не прищемив Нине пальцы.

Внутри лежали драгоценности. Несколько старинных медальонов с крупными камнями – каждый в своём отделении – так блеснувшими на солнце, словно снайпер с винтовкой нацелился мне прямо в сердце.

Казалось, кто-то ограбил Эрмитаж. Даже мимолетного взгляда хватило, чтобы понять, что эти драгоценности были достойны по меньшей мере Екатерины II и графа Орлова.

Более того – от них так и веяло магией.

Но не воздушным Изнаночным волшебством, которым были пропитаны Небесные Чертоги, а тем давящим, пахнущим старыми благовониями и ночным озером колдовством, которое практиковал Феликс, отправляясь на битвы с проклятыми.

Вокруг каждого амулета, словно круги по воде, расходились магические эманации.

– Наверное, нам стоит обсудить детали в более тихом месте, – Феликс убрал кейс со стола и приготовился встать, но Нина жестом остановила его.

– У меня нет времени прохлаждаться с вами. Обсуждать особо нечего, потребуется всего пара минут. Puis-je prendre cette chaise, s'il vous plaît[1]? – она демонстративно взялась за спинку пустого стула у соседнего столика.

Сидящие за ним французы спешно закивали. Думаю, они согласились бы, даже если бы Нина попросила у них кошельки или по фунту плоти, как шекспировский Шейлок[2].

Она подсела к нам, и я, сколь бы меня ни пугал неукротимый нрав помощницы Клугге, вежливо придвинул к ней свою пока не использованную чашку и налил гибискусового чая.

– То, что Веналайнен просит о помощи, как-то связано с моим к нему письмом месячной давности? – спросил Феликс.

Нина кивнула.

– Да. Он готов обучить твоего мальчишку вопреки всем запретам. Он давно уже не в штате Академии Звёздного Света, поэтому ему наплевать на истерическую панику ректора, который боится Жениного дара.

Я распахнул глаза.

Ух ты! Наконец-то!

Всё время, прошедшее с дела о двух бандах, я, как псих, без устали учился сам, да и Феликс жертвовал часами сна и почти всем своим досугом, чтобы тренировать меня – но всё же наши занятия не могли идти ни в какое сравнение с работой под началом мастера. Мы занимались только «обычным» колдовством, в котором специализировался Рыбкин, но оба понимали – сфера моего развития лежит в овладении моей особой техникой.