Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

Когда корни, все четыре, включая самый толстый, последний, который я допиливал уже на чистой злости, тыча шину в самую землю, оказались перерезаны, запихал в каждую из ям по нескольку фальшфейеров. И метнулся за канистрой. Облил ствол, докуда смог дотянуться. Обрызгался сам. От паро́в бензина в и так шумевшей голове стало совсем погано. Но каждую из четырёх ям пролил хорошо, с гарантией. И едва не свалился в самую большую из них, услышав в голове:

— Спасибо, человечек!

От ямы отползал, толкаясь ногами, будто от берега, кишащего крокодилами. Или от какой-то другой нереально страшной, но неизбежной угрозы. От танка, например. Понимая, что сучить ножками можно сколько угодно. Но недолго.

— Он пока не слышит тебя. Слишком много в тебе Яри. Зажигай очищающий пламень и беги! Когда огонь охватит крону — стражи не смогут помешать тебе выбраться.

— Кто ты⁈ — от звона в голове, бензиновой вони и кругов в глазах было тошно до боли.

— Ольха. Я не ждала помощи уже давно. Но я благодарна тебе и пославшим тебя. Не трать время, человечек, спасайся!

Как и зачем я это сделал — не понял сам. Но «присмотревшись» внимательно, увидел, что рядом с самой первой, неглубокой ямой, чуть дрожал прутик не толще мизинца. И сфера у него была своя, не та, общая, огромная, чёрно-жёлтая, как брюхо ядовитой осы. На дрожащей ауре было много синего и зелёного. Но и красный цвет тоже был. Несмотря на ужас, отвращение и боль, Ольха оставалась собой. Какая-то малая часть. Прутик, всего один. И я «потянулся» мыслями к нему, стараясь помочь себе Ярью. Которой внутри явно было лишку, будто под рёбрами крутился пыхтящий рассерженный ёж. Кажется, весь страх сам собой начал «переплавляться» в неё. Очень вовремя. Наверное.

Еле различимый в дневном свете лучик скользнул от тонкого стволика к моей груди.

— Я доброй волей отдаю всё, что ведаю. Передай отправившему тебя, — еле различимо прозвучало в голове. Видимо, последние скопленные силы ушли на то, чтобы связаться со мной. А потом я принял память Ольхи.

Это было очень похоже на тот первый раз, когда мне удалось едва-едва, самую малость прикоснуться к той тоске, что мучила тогда Осину. И которая едва не убила меня на месте, заставив под корень ломать ногти о гравий обочины, бессильно сжимая в ладонях камни, точно пытаясь истереть их в пыль. Но лишь пробивая тонкую кожу, выпуская на землю кипевшую внутри кровь. Тогда, как потом недовольно бурчал дед Сергий, едва не случилось непоправимое. Могли погибнуть сразу все — и я, и он, и Древо, и вся моя новообретённая семья. Спасло лишь чудо. То, что недоделанный, как он сказал, Странник оказался уникумом в части владения Ярью. Любого другого на его памяти такая сила разнесла бы на кровавую пыль.

Ольха росла здесь всегда. Двуногие, едва появившись в этих краях, признали её могущество и спокойную силу. И так же благодарили на помощь и знания, как и в самых первых образах, что показывал мне Дуб. Когда-то несказанно давно, кажется. Но в масштабе жизни Древ — и мгновения не прошло.

«Доброе дерево», как звали его окрестные жители и находники с других земель, помогало каждому. Лечило, спасало, предупреждало. Ничего не требуя взамен. Двуногим ни тогда, ни после было невдомёк, что их сила, Ярь, что разливалась вокруг, напоённая уважением и благодарностью, была лучшим из того, что они могли дать «Духу леса». Так Ольху стали звать позже. Предания о том, что её древесина отгоняла злых духов, сулила удачу и здоровье, возникли совсем не на пустом месте. Как и то, что Древо могло помогать находить и наказывать подлецов, убийц и предателей. Мысли человечков были тайной только для им же подобных. Ольха показывала родовичам, «запуская картинки по лучу», правду. Но просила пощады для тех, кого даже родственники готовы были рвать. А потом уже резать и жечь, когда немного освоили обработку камня и огонь. Она не желала зла никому, ратуя за справедливость. И считала самым страшным наказанием изгнание. И учила человечков такому же.

Первые слухи о том, что Чёрное Древо начало поход по Земле Ольха приняла с недоверием — как может мудрое предвечное существо творить зло? Ведь Ярь, рождённая злобой и направленная против сородичей, не несла пользы ни человечкам, ни старшим, тем, кто жил на планете с незапамятных времён. Не верила и тому, что слуги одного из далёких Перводрев научились порабощать ближних, таких же, как они сами, превращая их в кормовую базу, эмоциональный субстрат для паразитов — спор и ростков своего Бога и Повелителя. И уж вовсе считала невозможным то, что один из предвечных может подчинить себе другого, ведь они с сотворения мира были равными. Хотя всё говорило и показывало совершенно обратное. Свободных Древ оставалось всё меньше и меньше. Странники, раньше навещавшие Ольху по нескольку раз за то время, что нужно Земле, чтобы облететь вокруг Яркого Солнца, появлялись всё реже. А потом и вовсе будто исчезли. Зато пришли они.

Бородачи в чёрных балахонах и колпаках изрубили её детей, чтобы наладить гать на островок. Никто прежде и не помышлял о таком — человечки переплывали ручей на лодочках-долблёнках или перелетали на шестах, что всегда лежали на внешнем берегу. Многим, особенно хворым, Ольха сводила берега, чтобы безутешные родственники могли принести болящего под корни «Доброго дерева» или попросить помощи у «Духа леса».

Чёрные запели странные песни, призывая гнев кого-то из новых Богов, которого называли милосердным и всепрощающим. Это удивило Ольху. Как и то, что песни сопровождало ритуальное сжигание крови Босвеллии. Про то, что это Древо, росшее в далёком краю, раньше называемом Гадрамаут, и всех его детей и потомков, которых удавалось найти, двуногие последнее время истязали, надрезая кору и собирая выступавшую кровь, которую потом продавали друг другу, Ольха слышала. Но тоже не верила, считая глупостью и жестокостью. Страшно наивно для своего возраста полагая, что большинство человечков всё же добрее и умнее.

А потом главный, не переставая петь, всадил ей топор в ствол, заходясь в каком-то подобии припадка или истерики. Присосался к ране, будто надеясь напиться крови, что вот-вот должна была потечь оттуда. Сок Ольхи, что краснел на воздухе, делая срезы и спилы так похожими на плоть двуногих, путал их, заставляя считать Древо живым по их подобию. А не наоборот. И изо рта чёрного упыря второго ранга полезли тонкие нити ростков, что вгрызались в древесину, проникая под кору, стремясь во все стороны с невозможной для растения скоростью. А потом пришла боль.

Чёрные рухнули наземь, вопя и колотясь в каком-то священном экстазе. Отвалившийся от ствола, как насосавшийся клоп, бородач утирал слюну. Глаза его, словно полностью затянутые матовой плёнкой непроглядной тьмы, не выражали ничего. Потому что давно не принадлежали живому человеку в привычном понимании этого слова и образа. Я уже видел такое на берегу Ведьминого озера. И тогда мне было очень страшно.

А потом ощутил то же, что и Ольха. Вот только она была предвечным Древом. Да, наивным. Да, запрещавшим себе верить в плохое, как неразумное дитя, доброе от рождения и не потерявшее этого качества за тысячелетия. А я был двуногим дурачком, что вечно лез не в своё дело, как говорил Ося. И от этого все мои проблемы, как предвещал он же. И не ошибся. Опять.

Ужас. Непередаваемый, невозможный ужас, парализующий волю. Отвращение. Мерзкое ощущение, как по твоей плоти внутри елозит что-то злобное и чуждое, наслаждаясь каждым движением. Стыд за то, что происходит. И бессилие хоть что-то изменить. Это непосильные чувства даже для Древ — почти каждое из них не выдерживало прививок, теряя себя. У человечков это называлось «сходить с ума». Они вообще почти всё называли и определяли очень примитивно. Потерявшее себя Древо, ставшее кормушкой и инкубатором для чёрного ростка, выбрасывало столько эмоций и сил, что двуногим и не снилось. От островка с изнасилованной Ольхой уходили два десятка второранговых. Что заходили на остров по трупам её детей кто пятым, что четвёртым. И достигший первого ранга вожак. В котором от человека остались только внешние очертания.