Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

— Поднимайся, Яр! Он ещё может очнуться. Нам надо бежать, — вернул к жизни окончательно «голос» Ольхи. Грустный, кажется. В фильмах, что я видел, бывало, что неприкаянные души смотрели на собственные похороны: как друзья и близкие, рыдая, опускали в землю или ставили на полку их тела или прах. С той же примерно грустью. А буквально этой ночью я испытал то же самое во сне. Отвратительно, надо сказать.

Ноги и руки расползались во все стороны, будто я напялил две пары коньков на все конечности и решил переползти укрытое голым льдом озеро на четырёх костях. Чувствовать это на твёрдой земле, покрытой мягким мхом, было необычно. И тревожно. Но некогда.

Наплевав на жалобный вой вестибулярного аппарата, я рванул с низкого старта, как только стало чуть меньше шатать. И, оттолкнувшись от этого берега, перелетел на противоположный, рухнув плашмя, как спиленный, не успев даже руки выставить. Пока бежал — радовался, что сабли рогоза легли вповалку после того, как Ярью разорвало саркофаг Ольхи. Упав, понял, что радовался рано.

В голове начинал пробуждаться тот самый вой-визг, что едва не убил меня, когда его издавала чёрная Машка у ночного озера. Только сейчас это было сильнее в несколько раз. Правда, и я с тех пор немного поднатаскался.

Правая рука и нога слушались неохотно и не с первого раза. Но пока слушались. Походкой зомби, волоча ботинок и собирая им мох и траву, я доковылял до кочки с баулом. Зарядить получилось сразу — там сложно перепутать, какой стороной что во что совать. Сложнее было закинуть на правое плечо камуфлированную трубу, потому что правая рука слушалась отвратительно. Но как-то справился и с этим. Визг в голове и, кажется, во всей вселенной вокруг, сбивал с мыслей, отвлекал и причинял физическую боль. Но мне бывало и больнее. Хоть и нечасто. Я поднял прицельную планку и выбрал наименьшую дистанцию. Отсюда, от края леса, до останков древа, алевших посреди островка свежей убоиной, было от силы метров полтораста. Оставалось надеяться, что выстрел не спалит разом площадь больше. Про минимальную дистанцию до цели я как-то забыл уточнить у Ключника.

Непослушным большим пальцем отвёл предохранитель, не менее своенравный указательный утвердил на спусковом крючке. Подумал — и опустился на правое колено, потому что веры ноге не было совсем. А, как убеждал Саша, стоять надо было твёрдо. У меня же из твёрдого было только умение находить проблемы. И бороться с ними потом, используя все доступные силы и средства. Включая те, которыми я и представления не имел, как пользоваться. То есть пока всё шло совершенно без сюрпризов. Если попробовать забыть про постоянный изматывающий визг. И пугающее шевеление неизвестно чего внутри меня. И не думать о том, что когда правая сторона откажет — я, вероятнее всего, умру. Хотя, сердце же слева…

Выстрел напомнил старый анекдот про испытания новой бомбы в сто килотонн. Когда журналист после уточнял у генерала, не был ли заряд мощнее обещанного. На что генерал со свойственной должности невозмутимостью ответил:

— Знач так, докладываю. Мы сами думали, что сто килотонн. А она ка-а-ак хренанёт!

Я едва не рухнул многострадальной мордой в не менее заслуженный мох. Устоял чудом, на одной злости и удивлении. И страхе ещё, пожалуй. Злость была на себя самого — Ключник два раза говорил про беруши, что следовало надеть ДО выстрела. Но, с другой стороны, невыносимый визг стал почти выносимым. А то, что по правой щеке из уха струилось что-то тёплое — так это бывает.

Удивление вызвало то, что шагах в двадцати передо мной на землю упала какая-то хреновина, которая вылетела из трубы. Страх пришёл как-то сам собой после этого, с молниеносным осознанием того, что термобарическая хренота вот-вот ахнет прямо перед носом — ни помолиться, ни приветы передать. А потом оно ка-а-ак хренануло!

Меня уронило на спину. В принципе, с парализованной ногой в этом не было ничего удивительного. И на самый настоящий ад, что разверзся на островке я смотрел лёжа. Там творился ужас. Бело-оранжевая вспышка, едва не спалив сетчатку, опадала. Горело впереди всё. Полыхал мох. Осыпались прахом острия лезвий вокруг. Кипела вода в ручье. Не горели только останки Ольхи. Потому что их не было вовсе. Такое ощущение, что невозможная температура и давление в эпицентре просто испарили древесину. В воздухе висела какая-то кислая химическая вонь и пепел. Много пепла. А за спиной упали на землю две ели, что, склонившись, почти дотянули до меня лапы с хищно скрюченными ветками. Ядовитыми, если я не путал классификацию Белого.

— Надо уходить, Яр, — кто именно напомнил мне, что тут больше нечего делать, я не понял. Слишком много всего случилось сегодня. Общение с Ольхой. Укус чёрного. Взрыв Яри такой мощности, какой я сроду не испытывал. И лёгкая контузия, как вишенка на торте. От которой до сих пор звенело в обоих ушах и что-то текло из правого.

Не вставая, я нашарил в кармане грязный бинт, сорванный с левой ладони. Выбрал клочок почище, свернул и запихал в ухо что-то вроде пробки. И вдруг услышал снова звук далёкой песни или мелодии. Будто мама пела, только не колыбельную, а что-то другое, энергичное, вроде бы даже народно-плясовое. То, что я лежал у неё на груди плашмя лишь помогало лучше слышать. И нас ничуть не тревожило, что я не так давно оглох на оба уха.

Мать сыра Земля торжествовала. Добрая дочка оказалась спасена, хотя шансов не было ни единого. Злой пасынок примерно наказан — развеян пеплом над оплавившейся, будто стеклянной поверхностью островка. И я, не выдержав, разделил с ней это веселье. Как в раннем детстве: мама смеётся и танцует — значит, всё хорошо, лучше и быть не может, на душе праздник и сердце поёт!

И волны Яри, в какой уж раз за сегодня, хлынули сквозь прижатые к маминому боку ладони. На этот раз гораздо легче, чем в междуречьи Вазузы и Городни. И Могута в ответ влилась свободно, щедро, доверху. Рука и нога словно вернулись под центральное управление. Я уселся, привалившись к кочке. И с любопытством наблюдал, как уходит под воду остров. Хороня под блестящим зеркалом то ничтожно малое, что не дожёг пламень. Через несколько минут вода успокоилась совсем. И лишь радужная переливающаяся пленка в паре мест возле берега наводила на мысли о том, что не так давно, возможно, тут кто-то капнул чуточку бензину.

Наслаждаясь вернувшимися силами, я подхватил торбу с оставшимся в ней огнемётом, подбежал к берегу и зашвырнул чуть ли не на середину волшебным образом появившегося в лесу озера. «Шмель» булькнул, как очень большая рыба, и камнем ушёл ко дну.

Умытый и донельзя довольный собой, я перемотал левую ладонь чистым бинтом, и поменял тампон в ухе. Кровь идти почти перестала, но чувствовать сырость внутри и постоянно проверять рукой, не течёт ли снаружи, было неприятно. Осмотрев, в меру скромных детективных и криминалистических познаний, берег, пришёл к выводу, что кто бы тут не интересовался — догадаться о произошедшем будет крайне сложно. Следы на траве и во мху пропадут через один-два дождика. А из улик оставалась только та хреновина, что вытолкнула из трубы снаряд и упала передо мной, едва не сделав заикой. С одного пинка улетевшая вслед за «Шмелём». Глухой и парализованный наполовину, да ещё и заика — вот бы Лина удивилась, наверное. Мысли об Энджи заставили улыбнуться.

— Торопись, Яр. Нужно спешить к родным. Он жив по-прежнему, — взволнованный голос Ольхи спутал все карты. Застывшее в глупой улыбке лицо прорезали складки. Этого только не хватало.

— Ты удивительный, человечек. Столько Яри, да Могута, я не припомню такого. В этих краях был лишь один Странник, очень давно, что мог бы сравниться с тобой. Я тогда подарила ему лыжи, чтобы он летал по свету от Древа к Древу быстрее птицы, выполняя свой долг. Злые люди тогда погубили его, отобрав подарок. Зачем? Ведь всё равно не знали, как ими пользоваться, да и не смогли бы, — в Речи её слышалась задумчивая грусть.