Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

— Лыжи — это здо́рово, конечно. Но не сезон, — опомнился я. — Что значит «он жив»⁈

— Значит, что в твоём теле нас трое: ты, я и он. И пока верх держишь ты. Но росток со злой волей Чёрного Древа, связанный с ним воедино, внутри тебя. И ни ты, ни я не сможем его изгнать.

— Что ещё мне лучше знать сразу? — дурацкий вопрос полностью отражал мою растерянность. Как выгнать эту тварь из меня? Если сама Земля не смогла?

— То, что наши разговоры и твои мысли открыты ему. А, значит, и пославшему его, — ровно ответила Ольха. А я сел на кочку. Потому что ноги не держали. Потому что на моё неумение думать прежде, чем говорить, и контролировать свои мысли мне постоянно пеняли… Те, кого нельзя поминать. Ни образов, ни мыслей. Вот тебе и не думай о белой обезьяне.

— Я пробую сплести и закрыть кокон вокруг, но мне нужно время, Яр. С тобой дело идёт во много раз быстрее, но плетение сложное, и силы твоей я не могу взять больше, чем получится. Мы с ним разные. Я не могу и не умею брать чужое, — Древо, чьё беспрестанное движение я чувствовал под кожей с той стороны, будто просило прощения. За то, что я его спас, а оно меня пока не могло.

— В этой форме у меня мало возможностей, Яр, прости.

— А этот кокон — что он даст? — на ум снова пришёл дядя Сеня. Как всегда в безвыходных ситуациях. С той же самой фразой: «Не знаешь, с чего ходить — ходи с бубей!».

— Он не позволит ему держать связь с Чёрным Древом. И твои мысли станут только твоими. И моими, — будто смутившись, через паузу, закончила она.

— Сколько примерно по времени? День? Неделя? — муравьишка опять приставал со своими дурацкими вопросами к предвечному существу. Только на этот раз была пара нюансов.

— Не знаю. Много условий влияют на скорость роста. Несколько часов, наверное.

Отлично. Просто замечательно. Значит, пока она не скажет мне, что сплела свою шапочку из фольги, мне нельзя думать о… ни о ком мне нельзя думать. И даже вспоминать о том, что лезло в голову, пока устраивал тут эти пожары с потопами — тоже нельзя. Разбежаться — и об ёлку, разве? Чтоб уж точно не буду думать…

— Так будет хуже, Яр, не надо, — встревоженно отозвалась Ольха. — Без сознания мысли будут появляться сами, ты не сможешь помешать им. И ему.

Вот влип! Была мысль добраться до Рафика и обколоться чем-нибудь из аптечки, посмотреть день-два «мультики» и поехать обратно к… к дому… Дом в Вороново. Папа щипает лучину для самовара. Мама замесила тесто…

— Прости, Странник… Как больно! Я и подумать не могла, что тебе пришлось пережить, — кажется, она всхлипнула. Хотя Речь не могла передавать эмоции. Или уже могла?

Как бы то ни было, придётся отвлекаться на что угодно, кроме тех, кто ждал меня… Нигде. Никто меня нигде не ждал! Чёрная пустота. Скамейка возле двух могил. И берёзка над третьей, маленькой.

А под кожей на правом плече вдруг отчётливо шевельнулось что-то. Будто нервный тик закоротил какую-то мышцу. Только не мою.

Вот я бестолочь! Он же, наверное, как и симбионты, питается горем, страхом и бессилием! Значит, нужно как-то по-другому избегать мыслей о… Вообще всех мыслей избегать! Любых! Говорили мне, что у меня в башке дыра старики… Чёрт! Просто какие-то неизвестные мне, вымышленные, эфемерные старики! Что-то нужно срочно придумать! С каких ещё бубей мне зайти⁈

К болоту, в которое упиралась колея со стоявшим на ней Рафиком, только что носом не поводившим и не подпрыгивавшим на месте, из бурелома вывалилось хрипло поющее туловище. Моё. Контейнер для двух сущностей и одного до крайности самоуверенного двуногого дурачка. Добро, зло и кретин между ними. Музыкальный.

— Голова обвязана, кровь на рукаве, / след крова-а-авый стелется по сырой траве!

В голове подхватила припев Ольха:

— Э-э-э, э-ээй, по сырой траве!

Выглядел я, пожалуй, как яркая иллюстрация к тезису «Вы хотели что-то узнать о шизофрении? Спросите меня!». Чеканный, в меру сил, шаг. Прямая спина и воинственный блеск в глазах. Перемотанная левая ладонь. Залитое кровью правое плечо — засохшая футболка и воротник куртки неприятно скребли по шее. И будто бы фитилёк бело-красный, что торчал из правого уха, словно намекая: «подожги меня!».

Не прекращая петь, я проверил колёса и задрал капот — глянуть, что там с маслом. Всё-таки где-то самым краем сознания по пути сюда я допускал, что обратно возвращаться будет некому, поэтому, возможно, и ехал менее бережно, чем стоило. Обратно доехать нужно было во что бы то ни стало. Ведь там…

— Там, за туманами, вечными, пьяными Там, за туманами, любят нас и ждут!

— Красивая песня, — весело сообщила Ольха, пока я блажил на весь лес про Севастополь, Камчатку и Кронштадт.

— А то, — переводя дыхание и захлопывая капот, отозвался я. — Я до пса таких знаю!

Рафик, кажется, вытаращил фары так, что больше стал похож на Нивейку или УАЗ деда Пети… какого-то вымышленного деда Пети, что жил возле двух каких-то совершенно неизвестных мне рек!

— Ты неси меня, река-а-а! За крутые берега-а-а!!!

Хуже стало, не доезжая Устюга. От силы половину дороги проехал, внимательно вглядываясь в карту навигатора, ориентироваться по которой без привычной толстой зелёной путеводной нити и жёлтой стрелочки было значительно сложнее. Но я справился. Потому что с детства любил собираться в путешествия, сидя с карандашом над атласом автомобильных дорог СССР. Заслуженная серая обложка с золотистыми, осы́павшимися в нескольких местах, буквами виделась, как наяву. Вообще многое виделось, как наяву, пугая до икоты.

Правый глаз начал транслировать ужасы с полчаса назад. И я оборвал очередную песню, едва не слетев с трассы. Чудом отведя перепугавшегося Рафика от обочины, которую он уже зацепил правым передним колесом. Люди. Множество. Тысячи. Замученные всеми возможными способами. Колья, крючья, острые топоры и тупые пилы. Пока только картинки. Когда он начнёт передавать видео, да, не дай Бог, со звуком — я сойду с ума.

Закрыть глаз не помогло. На «чёрном экране» опущенного века изнутри картинки были только ярче.

— Часов шесть осталось, Яр! Не слушай его! Не смотри! Давай, я теперь тебе спою, — и в голове зазвучала необыкновенно умиротворяющая песня на неизвестном мне языке. Но я как-то понимал, что это история об удачливом чудо-охотнике, которого ждёт дома жена и семеро детей. Седьмой обещал отцу родиться, когда тот доберётся домой живым.

Под такую блестящую мотивацию я протянул ещё пару часов. А потом повесил голову. В прямом смысле слова.

Мышцы с правой стороны шеи вдруг превратились в кисель. Силы левой половины не хватило, и голова упала. И попытки вывернуть её так, чтобы хоть край дороги видеть, привели только к тому, что от левого уха до лопатки и ключицы свело всё, да так, что не вздохнуть. То, что это снова едва не вписало нас в отбойник, разозлило страшно. И ударная волна Яри разошлась от солнечного сплетения. Картинки в правом глазу погасли. Правда, вместе с ним самим. И шее это не помогло никак.

Матерясь сквозь сжатые зубы, я нашарил правой рукой в рюкзаке, который бросил на переднее сиденье перед тем, как сесть за руль, трусы. Семейные, синие, сатиновые. Натянул их на подголовник. И двумя руками заправил в них непослушную, норовящую завалиться направо, голову, чтобы резинка прихватила лоб.

— Бывшая всегда говорила, что я жопоголовый. Права была, — пояснил я, трогаясь. Не то Ольхе, не то Рафику, не то себе самому. Сдувая выбившуюся из-под резинки на лоб белую бирку-ярлычок. От взгляда в зеркало веселее не стало. Обвисшее вывернутое красное веко правого глаза и дорожка слюны на грудь из правого уголка рта давали понять, что шизофрения — детские забавы, давно пройденные. Тут дело пахло органическими поражениями.

— Они не грозят тебе, Яр. То, что я чувствую в твоём кровотоке, точно говорит об этом. Такого никогда не бывало, — она звучала чуть растерянно. — А то, что ты находишь силы смеяться — восхищает.