Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

— Если я начну рыдать — мне не будет видно дороги, — буркнул я вслух. — И вообще, уныние — страшный грех.

— Я давно не следила за вашей верой, человечки. Но эта догма мне близка. Я, пожалуй, живу и говорю с тобой только в соответствии с ней. Хотя бывало, что помнить и соответствовать ей казалось непосильным.

— Это — да, — хотел было кивнуть я. Но трусы мешали. Да, сюрпризов в жизни меньше не становилось.

В другое время я бы наслаждался красотами за стеклом. Высоким светлым небом и почти летней листвой лесов вдоль обочин. Непонятными названиями указателей: Казлук, Сойга, Коряжма. Последняя, кстати, оказалась серьёзным испытанием, как и Котлас вслед за ней. Но было не до наслаждений совершенно. Нога отказала давно. Рука сползала с рычага коробки передач, и не желала возвращаться обратно. Как раз перед постом ДПС на объездной, где пара явно скучавших местных инспекторов, наверное, долго ещё крутили головами, пытаясь сообразить, как с дороги могла исчезнуть иномарка, явно не местная? И могла ли она померещиться им обоим одновременно?

Рафик в это время проезжал мимо них, стараясь не шуметь. А я тренировался быстро перекидывать левую ногу со сцепления на газ, минуя педаль тормоза, пока колено придерживало руль. И переключать передачи левой рукой. Получалось. Плохо, но получалось. Сферу держала Ольха. Я не мог. Я держал руль. И голову. Трусами.

От адской боли, что время от времени накатывала так, что и здоровая рука соскальзывала с руля, вбил в бедро сперва какой-то кеторолак, потом нефопам. Последним вколотил в ногу дексаметазон. На ходу, почти не снижая скорости. Потому что шприц-тюбики из аптечки выложил поближе, стоило только выбраться с гравийки на трассу до Микуня. Это Ольха сказала, что он всё-таки мужского рода. Из полезного в аптечке оставались только бинты, йод, нашатырь и жгут. Кровь уже не шла. Нашатырь перебил дыхание и вышиб слёзы из глаз, но ни на боль, ни на накатывающие видения не повлиял — только салон проветривать пришлось. Оставался жгут. Удавиться, когда станет совсем невмоготу.

Ярью полыхал ещё раз семь или восемь — не знаю. После последней вспышки, еле различимой, рука слушалась всего несколько минут. Кто был за рулём после населённого пункта Васильевское, где я проглядел «лежачий полицейский», на котором из трусов вывалилась голова, а Рафик едва не уехал в чей-то курятник, пока я заправлял домик для мозгов обратно — не помню. Изо рта и носа текли кровь с желчью. Ольха кричала, чтобы я не смел умирать.

В памяти остались лишь синие вспышки мигалки скорой, и сине-красные — машины ГИБДД, которые почему-то стояли поперёк дороги. Увидев их, я перенёс левую ногу с педали газа, но до сцепления не донёс — уронил на тормоз. И скорость переключить тоже не смог. Серебристая пожилая Тойота докатилась до серо-синей Лады Весты, горестно уткнулась ей в борт и горько, безутешно загудела. Потому что голова водителя снова открепилась и упала. Но уже не вправо, а точно в середину руля, на те самые три овала, придавив клаксон. Кажется, за красно-синими огоньками мне померещился знакомый внедорожный Ниссан Патруль. До которого я так и не добрался. И которому тут, конечно же, вовсе неоткуда было взяться.

Глава 24

Так не делай

Темнота. Изводящий монотонный визг, будто болгаркой по арматуре. Нескончаемой огромной арматуре. Издевательские злые фразы чёрного, слышимые всё громче. Плачущий крик Ольхи, доносящийся всё тише. Бесконечная невыносимая боль. До тошноты. До рвоты. Но давно нечем. Хотя выблевать разрывавшиеся, хрустевшие и булькавшие мозги я был бы только рад. Счастлив даже. И обрывки фраз, доносившиеся в бреду и сумасшествии. Голоса, которым тут было не место и не время. И которые ни в коем случае нельзя было узнавать. Каким-то необъяснимым чудом то, что осталось от Яра Змеева в этом подыхавшем от мучительной боли в мешке с мясом, костями, Добром и Злом, это ещё помнило. Наверное, потому, что это было последней самостоятельной мыслью. На котором остатки разума ушли в аварийный режим. Не узнавать голосов. Не узнавать…

— Господи, да как же так, деда⁈ — плачет. Откуда она здесь? Зачем её взяли? Лучше бы детишек опять мороженым кормила в кафе.

— Артём, ну что, не томи⁈ — артистичный какой баритон у него. Поправился совсем, наверное. А кто такой Артём?

— Хана, Сергеич. Без вариантов. Извини, — переживал он, неизвестный, вполне искренне.

— Он живой! И должен выжить, дядя Артём! — ишь, как давит на доктора, дон Корлеоне дедморозовый… Весь в деда.

— Я никогда не видел таких показателей, Саша. У него сердце должно было лопнуть давно. Будто инфаркт, только постоянный, словно сосуд за сосудом лопаются там. А их там точно столько нету, я не раз своими глазами видел! — неизвестный едва на крик не срывается. — И энцефалограмма говорит, что у него в голове какой-то кошмар. Смотри, пиков на ленте нет — все линии вместе по самому верхнему краю ползли! Пока прибор не сгорел!

— Ша, Тёмка! Ну вколи ему чего-нибудь! Ты врач же, лучший! — чуть не плачет старый. И не похоже, что это артистизм. Это правда. Я её теперь чую. У Ольхи, наверное, научился. Дал же Бог попутчиков. Или они — багаж?

— Да чего я ему вколю, дядя Костя⁈ Он мёртвый на девяносто девять целых, девяносто девять сотых! — и доктора довели, едва не рыдает. Сумасшедший дом.

— Да нам-то откуда знать, чего надо⁈ Камфару, адреналин, трамал с промедолом — что угодно! Спаси его, дядя Артём! Спаси, слышишь⁈

— Не могу я, Саша. Невозможно. Таких чудес не бывает, — горько как вздохнул-то. А вот насчёт чудес ошибся. Я видал парочку. Но теперь, похоже, не погляжу больше. Ну, хоть не узнал никого…

— Услышьте меня, человечки! Отзовитесь все, кто Речи обучен да владеет! — Ольха, видно, последние силы жгла. Не вышло с коконом, наверное. Главное — не узнал никого…

Вокруг повисла тишина. Мёртвая. Актуально. Чуть дальше матом беседовали какие-то люди. Кто-то орал про какой-то вертолёт. И про то, что какая-то машина летит сюда, на требования не реагирует. А Древо продолжало.

— Я, Ольха с земель коми войтыр*, слово даю вам, Мастера, что прибыли мы без злого умысла против вас, Хранителей и Древ здешних. Нет за мной ныне ни рощ, ни рядов. Нет подо мной спудов тайных. Мой дом сейчас — тело Странника Яра Змеева из рода людского, русского. И я буду защищать его ценой жизни, возвращая неоплатный долг.

Тишина, так и висевшая снаружи, начала будто бы поддавливать. Да прилично так. Неизвестный Артём или дядя Артём пробовал было что-то спросить у остальных, но, видимо, врачебным чутьём понял, что зря. На него даже не шикнул никто.

— Вместе со мной в Страннике сидит росток Чёрного Древа. Мне нужно меньше часа, чтобы закончить плетение кокона, что оградит нас и разорвёт связь ростка с Древом. Но Странник исчерпал всю силу, — Речь Ольхи дрожала. Никогда такого не слышал, — ни Яри, ни Могуты не осталось, и взять не может. По кромке скользит.

Честная. Это хорошо. Наверное. Хоть и страшно, конечно. Но, может, наконец-то болеть перестанет.

— Я чую помощь, сильную, верную, близко. Но стоять некогда, — от Древа это было слышать несколько неожиданно. — Смотрите, человечки, на деяния родовича вашего. Я, Ольха с земель коми войтыр, впервые чего-то прошу у вас. Не для себя. Поделитесь силой со Странником. Кто может. Молю.

Неожиданности продолжались. Внутри меня рыдала и терзалась предвечная сущность, не имея сил помочь. Под кожей, в толще мышц и, кажется, уже внутри костей упрямо ползли тонкие нити её корней или побегов. Огибая такие же от чёрного. Иногда сталкиваясь с ними в каких-то, видимо, ключевых нервных узлах. Это было больно. Очень. Очень-очень.

Перед глазами замелькали картинки. Ольха работала «по площадям», на открытом канале. Вот люди в шкурах, что приносят к её стволу новорожденных для благословления и на удачу. Вот охотники, что просят доброй добычи. Вот свадьбы, плывут в лодочках, украшенных разноцветными лентами. Счастливые, радостные лица.