Лекарь Империи 4 (СИ) - Лиманский Александр

Кобрук прищурилась. А парень-то не так прост. Он не о пациенте сейчас думает. Он пытается говорить с ней на моем языке. На языке карьеры и амбиций. Хитрый мальчик. Интересно.

— Это слишком опасная авантюра, подмастерье, — холодно отрезала она, пытаясь вернуть разговор в привычное русло административного контроля. — Риск для репутации всей больницы слишком высок, чтобы ставить его на кон из-за одного, пусть и интересного, случая.

Но Разумовский, казалось, ее даже не услышал. Он не дрогнул.

— Игорь Степанович — один из лучших хирургов во всей области, — продолжил он ровным, уверенным голосом. — А я смогу его точно направить. Мы будем действовать не вслепую. Мы будем действовать как снайперы. Риски будут сведены к минимуму.

«Он даже Шаповалова уже в свой план вписал, — с кривой усмешкой подумала Кобрук. — Какой самоуверенный наглец. Но… убедительный, черт возьми.»

Разумовский сделал паузу, и его тон резко изменился. Из холодного и делового он стал тихим и проникновенным.

— Подумайте о пациенте, Анна Витальевна. Ему пятьдесят лет. У него только что родился первый внук. Если мы отправим его сейчас во Владимир, его ждет пожизненная зависимость от горы лекарств, которые будут лишь снимать симптомы, медленно отравляя его организм. Качество его жизни упадет до нуля.

Опять эти сантименты, — с легким раздражением подумала Кобрук. — Внучки, дедушки, качество жизни…

— Мы, — он сделал на этом слове особый акцент, — его единственный реальный шанс на полное излечение.

И в этот момент Анна Витальевна поняла, что проигрывает этот поединок. Этот мальчишка был невероятно опасен. Он играл на всех полях одновременно. Он давил на ее амбиции, предлагая славу. Он апеллировал к ее профессионализму, предлагая решение. И теперь он бил по самому больному — по остаткам ее совести, по той давно забытой клятве, которую она когда-то давала.

Она долго, очень долго молча смотрела на него. Потом перевела взгляд на Шаповалова.

— Игорь Степанович, останьтесь. А вы, подмастерье Разумовский, выйдите, пожалуйста. Подождите в приемной.

Когда дверь за молодым лекарем закрылась, она откинулась в своем кресле и устало посмотрела на своего лучшего хирурга.

— Ну и зачем тебе вся эта головная боль, Игорь?

Шаповалов усмехнулся. Какой-то новой, незнакомой ей, почти мальчишеской усмешкой.

— Знаешь, Аня… я всегда, всю свою жизнь, мечтал о таком ассистенте. Он… он как я в молодости. Горячий, упрямый, немного наглый. Готовый на любой риск ради пациента. А мы с тобой… Мы с тобой погрязли в этой бюрократии, в отчетах, в страховках. И, кажется, начали забывать, зачем вообще пришли в эту профессию.

Он помолчал, потом добавил тише:

— Я ведь, когда он предложил эту операцию, поймал себя на мысли. Я же могу ее сделать. Руки-то все помнят, опыт никуда не делся. Но первая моя мысль была — «слишком много мороки». Бумажки, согласования, риски… А это неправильно, Аня. Мы же лекари. А не чиновники, — он посмотрел на нее. — А с таким, как он, я эту операцию проведу. Он просто не даст мне расслабиться или схалтурить.

Кобрук смотрела на него внимательно, ничего не отвечая. Ее лицо было непроницаемым.

Я стоял у дверей кабинета Кобрук, терпеливо ожидая решения.

Из-за толстой дубовой двери не доносилось ни звука. Я мысленно прокручивал в голове аргументы Кобрук и Шаповалова.

С одной стороны — административный страх перед риском и репутационными потерями. С другой — профессиональный азарт Шаповалова и мой холодный расчет.

Интересно, чья возьмет. От этого решения зависела не только судьба Кулагина, но и то, смогу ли я работать в этой больнице так, как считаю нужным.

— Ну что, двуногий, долго они там еще совещаться будут? — проворчал у меня в голове Фырк. — Наверное, решают, как тебя лучше наказать: уволить или сразу на органы пустить. А эта ваша Кобрук… с виду — строгая дама, а нутро, небось, гнилое, как у всех чиновников. Сейчас твой Шаповалов ей там лапши на уши навешает, а она все равно по-своему сделает. У них всегда так!

— Да хватит болтать! — ответил я. — И не мешай думать.

Наконец, дверь открылась, и из кабинета вышел Шаповалов. На его лице не было ни тени улыбки, но в глазах читалось удовлетворение.

— Готово! — он хлопнул меня по плечу. — Кобрук дала добро. Иди, бери официальное согласие у пациента.

Я вздохнул. Брать согласие у едва пришедшего в себя человека на повторную, еще более опасную операцию — занятие не из приятных.

— Может, как-нибудь обойдемся? — без особой надежды спросил я. Ну а вдруг?

— Я тоже не в восторге от таких моментов, — Шаповалов покачал головой. — Но Кобрук без подписанной пациентом бумажки официального разрешения не даст. И, черт возьми, она права.

— Да, в целом она права, — согласился я. — Неправильно оперировать без согласия. Ладно. Пойду.

Через два часа я стоял в реанимационной палате. Артем Воронов как раз заканчивал процедуру «пробуждения» — постепенно, очень медленно, снижал дозу седативных препаратов.

Кулагин лежал на кровати, опутанный проводами и трубками. Интубационная трубка еще была на месте, но он уже начинал приходить в себя. Его глаза медленно фокусировались на белом потолке.

— Вот и наш герой очнулся! — прокомментировал Фырк, который уже успел устроиться на мониторе. — Смотри, какой бледненький! Прямо как простыня, на которой лежит! Слился совсем.

Кулагин попытался что-то сказать, но трубка, торчащая из горла, помешала ему. Он поднял руку и указал на нее.

— Пока рано, Михаил Вячеславович, — мягко сказал я, подходя ближе. — Вы меня слышите? Кивните, если да.

Он медленно, с трудом, кивнул.

— Отлично. Я должен вам кое-что объяснить. Ваша первая операция прошла не совсем так, как мы планировали. Но благодаря ей, мы наконец-то нашли истинную причину вашей болезни. У вас редкое генетическое заболевание — синдром МЭН-1. В вашем организме есть несколько маленьких опухолей, которые вырабатывают гормоны. Именно они и вызвали ту самую язву.

Глаза Кулагина расширились от ужаса.

— Это не рак, — я поспешил его успокоить. — Пока еще не рак. Но чтобы он им не стал, нам нужна еще одна операция. Более сложная. Мы должны найти и удалить все эти опухоли. Иначе вы будете всю жизнь сидеть на лекарствах, которые только снимают симптомы.

Я сделал паузу, давая ему возможность осмыслить услышанное.

— Операция рискованная. Могут быть осложнения. Но есть очень хороший шанс на полное излечение.

Он жестом попросил что-то, чем можно было бы писать. Медсестра тут же принесла ему небольшой электронный планшет. Дрожащей рукой он вывел на экране: «ЧТО ЗА ОПЕРАЦИЯ?»

— Она будет более точной и менее травматичной, чем первая. Мы будем использовать специальное устройство — интраоперационное УЗИ, — я начал терпеливо объяснять, понимая, что сейчас от ясности моих слов зависит его решение.

— Поймите, Михаил Вячеславович, обычное КТ, которое вам делали, видит мир как рентген. Оно отлично различает кости, воздух, мягкие ткани. Но лучи проходят через все ваше тело — через кожу, жир, мышцы, кишечник. Все эти слои создают «фон», «шум», который сильно снижает четкость изображения. Для томографа маленькая опухоль размером с горошину, имеющая почти такую же плотность, как и сама поджелудочная железа, — просто невидима. Он видит ее как часть органа, а не как отдельное, инородное образование.

Я сделал паузу, давая ему это осознать.

— А вот интраоперационное УЗИ — это совсем другое. Во время операции хирург прикладывает специальный, очень маленький, стерильный датчик непосредственно к самой поджелудочной железе. Понимаете?

Он слабо кивнул.

— Никаких помех, — продолжил я. — Ни кожи, ни жира, ни мышц. Сигнал идет прямо в ткань. А для таких «контактных» исследований мы используем датчики с очень высокой частотой. Это дает нам невероятно высокое разрешение, детализацию до долей миллиметра. Мы увидим и сможем удалить даже самые крошечные, самые глубоко спрятанные опухоли, которые не покажет ни один другой сканер. Мы будем действовать не вслепую, а с ювелирной точностью.