Лекарь Империи 6 (СИ) - Лиманский Александр

— Начать лечение немедленно. Сегодня ночью. А чтобы защитить его нервную систему от дальнейшей атаки и стабилизировать клеточные мембраны, я хочу использовать «Эгиду-семь».

В кабинете повисла звенящая тишина.

Она была настолько плотной, что я услышал, как пластиковая ручка, выпав из ослабевших пальцев Артема, со стуком ударилась об пол. Шаповалов, до этого сидевший ссутулившись, медленно выпрямился, его лицо окаменело.

— «Эгиду»? — переспросил он так тихо, что это прозвучало громче крика. — Разумовский, ты предлагаешь использовать алхимический нейроблокатор четвертого порядка? Это же почти боевое заклинание, запечатанное в ампулу! Его используют в редких случаях!

Он знает. Конечно, он знает.

Мастер старой школы, он наверняка читал о нем в закрытых отчетах Гильдии. Он прекрасно понимает, что именно я предлагаю.

— Верно, — подтвердил я, не отводя взгляда.

— Зачем такие крайности? — Шаповалов нахмурился, в его голосе прозвучало откровенное недоумение. — Пациент медикаментозно успокоен. Он стабилен. Мы никуда не спешим.

Я откинулся на спинку стула и посмотрел ему прямо в глаза, переводя разговор из плоскости медицины в плоскость политики и… справедливости.

— Мы-то не спешим. А вот полиция — очень даже. Капитан Громов ждет признательные показания. Без них все наше дело по Ашоту развалится.

Шаповалов несколько секунд молчал, сопоставляя факты.

— И при чем тут «Эгида»?

На моем лице появилась холодная, хищная усмешка.

— Побочный эффект, Мастер Шаповалов, хоть и выглядит жутко, но он полностью контролируемый и обратимый, — детально и хладнокровно объяснил я, видя, что они готовы слушать. — Препарат действует ровно восемь часов, плюс-минус тридцать минут, потом метаболизируется печенью и выводится без последствий.

Шаповалов смотрел на меня, не мигая, и я видел, как в его умных, усталых глазах медленно складывается мозаика. В них разгоралось шокированное понимание.

— Ты хочешь… — начал он, но осекся.

— Я хочу стабилизировать его центральную нервную систему перед началом агрессивной иммуносупрессивной терапии, — закончил я его мысль, формулируя ее в рамках безупречного медицинского протокола. — А тот факт, что в процессе этой стабилизации он окажется в состоянии полной беспомощности и будет вынужден выслушать некоторые неприятные для себя вещи, — это всего лишь… терапевтический аспект. Полностью легальный и медицински обоснованный рычаг давления.

— Ого! — мысленно присвистнул Фырк. — Двуногий, да ты не просто лекарь, ты стратег уровня «Бог»! Использовать побочку как инструмент для допроса под видом лечения — это же гениально! Цинично, но гениально!

Шаповалов молчал долгих десять секунд, обдумывая услышанное. На его лице отражалась целая гамма эмоций: шок, недоверие, затем мрачное, почти брезгливое уважение.

— Нормально, — наконец выдохнул он. — На грани. Но нормально. С точки зрения здоровья мы ему не вредим, а то что он немного испугается, так ему это даже на пользу пойдет. Вон какой переполох его люди в больнице устроили.

— Да, всё в рамках протокола и медицинской этики, — спокойно добавил я. — Препарат показан при его состоянии для предотвращения неврологических осложнений васкулита. А то, что у него есть такая специфическая побочка, — не моя вина. Я просто использую все доступные инструменты для комплексного лечения пациента.

Я превращал лекарство в оружие. И часть меня прекрасно понимала, насколько это скользкий и опасный путь.

Шаповалов медленно встал и прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Затем остановился у двери.

— Как знаешь, Разумовский. Ты лечащий лекарь, тебе и принимать решение. Я в это лезть не буду.

Он уже взялся за ручку двери, но обернулся и добавил:

— Но с диагнозом — поздравляю. Блестящая работа. Такого я еще не видел.

Дверь за Шаповаловым тихо закрылась, оставив нас с Артемом вдвоем. Я ожидал от него вопросов, сомнений, может быть, даже упреков. Но Артем молчал, задумчиво глядя на стол. Затем он медленно поднял на меня глаза, и я увидел в них не страх или осуждение, а что-то совсем другое. Странную смесь восхищения и азарта.

— Илья… — начал он тихо, но в его голосе звенел металл. — А ведь это гениально.

Я удивленно поднял бровь.

— Ты о чем?

— Об этом, — он кивнул в сторону двери, за которой скрылся Шаповалов. — Об «Эгиде». Я сначала подумал, ты спятил. А потом до меня дошло. Этот Мкртчян… его же никто достать не может. Конкуренты боятся, полиция смотрит сквозь пальцы. Он неприкасаемый. А ты нашел способ загнать его в угол, используя абсолютно легальную медицинскую процедуру.

Он усмехнулся — жесткой, злой усмешкой человека, который тоже устал от бессилия системы.

— Это даже изящнее, чем просто свернуть ему шею. Никаких следов, никаких улик. Только лекарь и пациент. Блестяще.

Я готовился защищать свой план, спорить, убеждать. А вместо этого нашел не просто помощника, а полноценного соучастника.

— Мне нужен твой контроль над его жизненными показателями, — сказал я, возвращаясь в деловое русло. — Когда «Эгида» подействует, она может угнетать дыхательный центр. Я должен быть уверен, что он в полной безопасности, пока… будет думать.

— Само собой, — Артем кивнул без малейших колебаний. — Я буду рядом. Обеспечу ему идеальную вентиляцию легких и стабильную гемодинамику. Он будет в лучшей физической форме в своей жизни, пока его психика будет проходить через ад. Считай, что я в деле.

Он протянул мне руку.

— Рад работать с тобой, Илья. Похоже, в этой больнице наконец-то становится интересно.

Сознание возвращалось медленно, нехотя, словно он всплывал из густого, теплого сиропа, который не желал его отпускать. Мысли были вязкими, тягучими, как остывшая смола.

Где он? Что произошло? Последнее, что он помнил — яростный крик, белые халаты, игла в катетере…

Мкртчян попытался открыть глаза. Веки дрогнули, но остались на месте, тяжелые, как свинцовые плиты. Еще одна отчаянная попытка. И еще. Наконец, с чудовищным, нечеловеческим усилием воли, они приоткрылись на крошечную щель.

Белый потолок. Трещина в углу, похожая на застывшую молнию.

Больница. Он все еще в больнице.

Он попытался повернуть голову, чтобы осмотреться. Ничего. Абсолютно ничего.

Мышцы шеи не откликнулись на приказ, словно связь между мозгом и телом была оборвана. Может, руку поднять? Пошевелить хотя бы пальцами? Ноль реакции. Тело было чужим, инертным, неподвластным куском мяса.

Паника, холодная и липкая, накатила мгновенной, удушающей волной. Он попытался закричать, позвать на помощь, издать хоть какой-то звук.

Он чувствовал, как крик рождается где-то в глубине груди, но губы не шевелились. Из горла не вырвалось ни звука. Только воздух с тихим, механическим присвистом входил и выходил из легких.

«Парализован! Меня парализовало! Я заперт!» — ужасающая мысль прошибла сознание.

Ужас был первобытным, животным, за гранью обычного страха. Он — живой, мыслящий мозг в мертвом теле. Заперт в собственном черепе, как в каменном саркофаге. Живой, мыслящий труп.

Из-за отсутствия собственных движений и звуков внешний мир обрушился на него с оглушительной ясностью. Слух обострился до предела.

Он слышал все. Бездушный, ритмичный писк кардиомонитора рядом с ухом. Раздражающее, монотонное шипение аппарата ИВЛ на соседней койке.

Торопливые шаги в коридоре. Чей-то далекий, приглушенный кашель. Каждый звук в его внутренней тишине был подобен грому.

Периферическим зрением, единственным, что ему осталось, он увидел соседнюю кровать. На ней, лицом к нему, лежал мужчина, почти полностью скрытый бинтами. Лицо было отекшим, один глаз заплыл багровым синяком. Что-то смутно знакомое…

«Ашот? Это же тот шаурмист!» — узнавание пришло вместе с волной глухого раздражения. — Надо же… Ого

Мкртчян еще не до конца понимал всей дьявольской иронии ситуации. Не осознавал, что лежит в нескольких метрах от своей беспомощной жертвы, став точно таким же беспомощным.