Лекарь Империи 6 (СИ) - Лиманский Александр

Его мозг, привыкший к власти и действию, отчаянно искал объяснение, цепляясь за единственную доступную версию — внезапная, чудовищная болезнь.

Дверь в палату бесшумно открылась.

В проеме появился тот самый молодой лекарь, который его оперировал.

Разумовский, кажется.

Но сейчас он выглядел совершенно иначе, чем в суматохе реанимации. Ушла вся суетливость, напряжение, осталась лишь холодная, отстраненная уверенность.

Он двигался с размеренной грацией хищника, который точно знает, что жертва уже никуда не денется. Но страшнее всего были его глаза.

В них Мкртчян не увидел ни сочувствия, ни врачебного интереса. В них был холодный, нечеловеческий расчет. Как у патологоанатома перед вскрытием. Или как у хирурга, выбирающего место для первого, самого главного разреза.

Животный ужас, до этого бесформенный и панический, начал кристаллизоваться в осознанный, леденящий душу страх. Мкртчян понял. Это не было случайностью.

Лекарь подошел к его кровати и присел на стул рядом, поставив на пол небольшой медицинский кейс. Глаза Мкртчяна забегали из стороны в сторону, от лица лекаря к монитору, к соседней койке и обратно. Это было единственное движение, которое ему еще оставалось. Единственный способ выразить бушующий внутри ураган.

— Здравствуйте, Артур Гагикович, — голос Разумовского был ровным, спокойным, почти безразличным, и от этого контраста с ситуацией по мысленному телу Мкртчяна пробежал мороз. — Как видите, ваша болезнь, к сожалению, прогрессирует. Синдром Черджа-Стросс, который мы у вас диагностировали, дал одно из своих самых тяжелых осложнений на центральную нервную систему. Вас парализовало.

Слова упали в оглушающую тишину его сознания, как камни в глубокий колодец.

Ужас, который он до этого гнал от себя, получил официальное, медицинское подтверждение. Это был приговор. Мкртчян почувствовал, как сердце, единственный орган, который он еще ощущал, заколотилось в груди с бешеной силой.

Лекарь, словно видя его панику, продолжил тем же убийственно-спокойным тоном.

— Все остальные в этой больнице — мои коллеги, медсестры, даже ваш верный помощник Арсен — теперь думают, что вы превратились в овощ. Полный паралич, включая речевой и глотательный рефлексы. Но мы-то с вами знаем, что это не совсем так, правда? — Разумовский сделал паузу, вглядываясь прямо в его зрачки, и Мкртчяну показалось, что этот взгляд проникает прямо в его череп. — Ваше сознание абсолютно ясное. Слух и зрение в полном порядке. Просто тело… тело вас больше не слушается.

«Он знает! Этот ублюдок все знает! — мысль взорвалась в мозгу Мкртчяна, сметая остатки надежды. — Он сделал это специально! Это не болезнь… это он! Он запер меня здесь!»

Его мозг метался в поисках выхода, решения, угрозы, но натыкался лишь на глухие стены парализованного тела. Он был в абсолютной, унизительной власти этого человека.

В этот момент его взгляд скользнул на соседнюю койку, на неподвижную фигуру Ашота, и дьявольский замысел лекаря раскрылся перед ним во всей своей чудовищной полноте.

«Он положил меня рядом с ним… специально… чтобы я смотрел…»

Разумовский наклонился чуть ближе, и его голос стал тише, почти доверительным.

— Состояние неприятное, согласитесь. Лежать так можно долго. Неделю. Месяц. Может, даже дольше. Медицина сейчас творит чудеса, мы можем поддерживать жизнь в этом теле годами. Но это, как мне кажется, довольно скучно. Поэтому я хочу сыграть с вами в игру.

Слово «игру» прозвучало как спасительный колокол. Мкртчян вслушивался, цепляясь за него, как утопающий за соломинку. Деньги? Он даст ему любые деньги. Власть? Связи? Он отдаст все, лишь бы выбраться из этой проклятой неподвижной тюрьмы.

Разумовский, удовлетворенный его безмолвной капитуляцией, подошел к стойке с капельницами. Мкртчян не мог видеть, что именно он делает — мешал угол обзора — но он слышал тихие щелчки пластиковых коннекторов и шелест трубок. Каждое это действие отзывалось в его напряженном сознании зловещим эхом.

— Я сейчас временно верну вам контроль над лицевыми мышцами и голосовыми связками, — произнес лекарь тем же спокойным, деловым тоном. — Сможете говорить. Правда, ненадолго — минут на пятнадцать. Потом эффект закончится, и вы снова станете камнем. Цените это время.

«Вернет контроль? Говорить? — мысли Мкртчяна заметались, цепляясь за эти слова. — Неужели это правда? Пятнадцать минут… это шанс! Шанс позвать на помощь, докричаться до кого-нибудь в коридоре, до медсестры, до санитара!»

Надежда, почти угасшая, вспыхнула в нем с новой, отчаянной силой. Но лекарь, словно читая его мысли, тут же потушил этот огонек.

— Сейчас мы с вами поговорим, — продолжил он, возвращаясь к кровати. — О многом. О вашей болезни. О необходимом лечении. И, конечно, об Ашоте Мурадяне — вон он, кстати, на соседней койке. Помните такого?

Разумовский небрежно кивнул в сторону Ашота.

Мкртчян перевел на него взгляд, и его короткая, яркая надежда мгновенно сменилась холодным, липким осознанием. Он не даст мне позвать на помощь. Это не освобождение. Это просто другой вид пытки.

Лекарь подошел и ловко ввел содержимое шприца в порт венозного катетера на его руке. Мкртчян ничего не почувствовал. Секунда, две, десять… Ничего. Может, он солгал? Может, это яд?

А потом началось. Легкое, почти щекотное покалывание в губах. Он попытался сжать их и почувствовал, как мышцы едва заметно, но откликнулись.

Затем он смог сглотнуть скопившуюся во рту слюну. Это ощущение, такое простое и обыденное, сейчас показалось ему настоящим чудом.

Через тридцать секунд его губы отчетливо дрогнули. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь невнятный, хриплый сип. Но это был звук! Его звук!

Еще через полминуты он, собрав все остатки воли, смог наконец выдавить из себя слова.

— Что… что ты… со мной сделал… ублюдок?

Голос был чужим — хриплым, слабым, надломленным. Жалкое подобие его властного, привыкшего командовать баритона.

Он ощутил одновременно и пьянящий триумф от того, что снова может говорить, и всепоглощающую, бессильную ярость от того, насколько жалко он сейчас звучал.

Разумовский в ответ даже слегка приподнял бровь, словно искренне удивляясь такому вопросу. Эта реакция сделала его еще более зловещим.

— Я? — переспросил он. — Я вас лечу. Спас вашу жизнь дважды за последние два дня. Сначала от анафилактического шока, потом от разрыва почки. А сейчас пытаюсь вылечить от смертельного аутоиммунного заболевания. По-хорошему, вы должны быть мне благодарны.

— Ты… отравил меня! — прошипел Мкртчян, пытаясь вложить в свой слабый голос всю свою ненависть.

— Нет, — лекарь покачал головой с терпением наставника, объясняющего прописные истины неразумному ученику. — Вас отравила ваша собственная иммунная система. Это редкое заболевание, синдром Черджа-Стросс. Один случай на миллион. Вам просто очень не повезло.

Он встал и начал медленно прохаживаться по палате. Его голос изменился. Исчезла даже видимость врачебного участия, он стал холодным, отстраненным, как у следователя, зачитывающего материалы дела.

— Ашот Мурадян. Владелец небольшой шаурмичной в спальном квартале. Был должен вам некоторую сумму денег. Вы отдали приказ своим людям его «проучить». Ваши люди немного перестарались. В результате: тяжелая черепно-мозговая травма, множественные переломы ребер, ушиб легких и, как следствие, моторная афазия. Он больше никогда не сможет нормально говорить, Артур.

Мкртчян слушал, и его ярость начала медленно тонуть в подступающем, вязком страхе. Этот лекарь знал все. Абсолютно все.

— Я не… я не знаю никакого Мурадяна… — прохрипел Мкртчян. Это была рефлекторная, инстинктивная ложь, последняя попытка удержаться на ногах, когда земля уже ушла из-под них.

— Знаете, — спокойно перебил его лекарь, не дав закончить. Он полез в свой кейс и достал второй, заранее подготовленный шприц с прозрачной жидкостью. — И я знал, что вы будете отпираться. Это «Эгида-семь». Тот самый препарат, который вас парализовал. Один укол вот этой дозы — и вы снова немой камень на следующие восемь часов.