Сотри и Помни - Небоходов Алексей

«Это был сон», – уверенно сказал себе Роман. Единственное разумное объяснение. Усталость, одиночество и страстное желание найти кого-то, кто бы по-настоящему увидел его – вот что породило это видение. В конце концов, разве не этого хочет каждый человек? Быть увиденным по-настоящему, а не только через призму чужих ожиданий и разочарований?

Двигаясь, чтобы сесть на кровати, студент ощутил, как что-то холодное коснулось бедра через тонкую ткань пижамных штанов. Что-то металлическое, гладкое, небольшое. Замерев на мгновение, Роман медленно отодвинул одеяло и увидел.

На смятой простыне лежал маленький серебряный предмет – круглый кулон размером с крупную монету, без каких-либо надписей или рисунков. Поверхность казалась почти идеально гладкой, за исключением небольшой вмятины, напоминающей отпечаток подушечки большого пальца.

Роман осторожно взял кулон, словно тот мог исчезнуть от прикосновения. Металл оказался неожиданно тяжёлым для своего размера, но приятно тёплым, хранящим тепло чужого тела. Вмятина на поверхности была слишком правильной формы, чтобы быть случайным дефектом – скорее, создана намеренно, как часть дизайна. Когда Роман провёл по ней подушечкой большого пальца, то почувствовал, как углубление идеально соответствует изгибу собственной кожи, словно было сделано специально для его руки.

Перевернув кулон, он не обнаружил ни клейма, ни пробы, ни каких-либо других опознавательных знаков. Только та же ровная, почти зеркальная поверхность, отражающая утренний свет с внутренним сиянием, будто металл не просто полировали, а сам по себе генерировал едва заметное свечение.

«Откуда это?» – вопрос прозвучал в голове, но без настоящего удивления. Где-то глубоко внутри уже был известен ответ, пусть и необъяснимо. Кулон стал доказательством, материальным свидетельством того, что ночное посещение не было сном. Это должно было бы испугать, но вместо страха Роман ощущал только тихое удивление, смешанное со странной радостью узнавания.

Парень поднёс кулон к свету, и в серебристой поверхности на мгновение будто мелькнуло отражение – не его лица, а тех тёмных, бездонных глаз, смотревших на него ночью. Это был всего лишь обман зрения, игра света, но по телу пробежала лёгкая дрожь.

Роман положил кулон на ладонь и позволил пальцам сомкнуться вокруг него. Металл словно пульсировал, передавая едва уловимый ритм, не совпадающий с биением сердца. Не враждебный, но определённо чужой, принадлежащий иной системе координат, иной логике существования.

В какой-то момент он поймал себя на том, что улыбается. Не нервной улыбкой человека, пытающегося отрицать невероятное, а спокойной, уверенной улыбкой понимания. Словно нашёл то, что долго искал, не подозревая об этих поисках. Или, точнее, словно что-то нашло его – не приёмного сына Соколовых, не тихого студента, а настоящего, смотрело на саму суть, обычно скрытую от мира.

Снаружи доносились привычные звуки утра: бубнёж телевизора, позвякивание посуды, приглушённый спор Милы и Татьяны о какой-то новой кофточке. Повседневность вступала в свои права, требовала возвращения в привычное русло. Но теперь между Романом и этой повседневностью появилась тонкая, почти незаметная, но непроницаемая грань.

Он не стал никому рассказывать о находке. Не стал анализировать металл, не пытался найти логичное объяснение появлению кулона в постели.

Вместо этого Роман осторожно просверлил в стене над письменным столом маленькое отверстие и вбил туда гвоздик – простой, обычный гвоздь, но установленный с тщательностью, с какой размещают важные вещи.

Кулон занял место рядом с монитором компьютера – там, где Роман мог видеть его каждый раз, поднимая взгляд от клавиатуры. Серебристый кружок, поймавший свет от лампы, казался небольшим порталом в иную реальность, напоминанием о том, что мир не ограничивается серыми пятиэтажками Дармовецка и однообразным распорядком дней.

В какой-то момент, уже готовясь выйти из комнаты, чтобы присоединиться к завтраку, Роман обернулся и посмотрел на подвеску. На серебристой поверхности играли солнечные блики, словно посылая какое-то сообщение. Он не мог расшифровать код, но почему-то был абсолютно уверен в одном – это не конец. Это только начало чего-то, выходящего за пределы обыденного понимания, за рамки привычной логики существования.

Роман вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. Он не решился оставить кулон и положил его в карман. Впереди был обычный день – лекции, работа над проектом для городской администрации, ужин в молчаливой компании Соколовых. Ничто не изменилось в материальном мире, и всё же всё стало иным. Словно в программу жизни внедрился новый алгоритм, незаметный для окружающих, но кардинально меняющий структуру кода.

Время от времени в течение дня он ловил себя на том, что прикасается к карману, где лежал маленький осколок серебра, отломанный от подвески – крошечное напоминание, амулет, связующее звено с ночным визитом. На губах появлялась едва заметная улыбка – та самая, которую не смог сдержать утром, разглядывая неожиданный подарок. Улыбка, в которой не было ни смущения, ни замешательства – только спокойная уверенность в прикосновении к тайне большей, чем мог вообразить.

Ночью, закончив работу над кодом и выключив компьютер, Роман долго смотрел на серебряную подвеску, ловившую блики от уличных фонарей. В полутьме комнаты металл казался живым, почти пульсирующим. Он не ждал, что таинственная гостья вернётся именно сегодня, но твёрдо знал: рано или поздно снова увидит её – или того, кто стоит за ней. Что-то важное началось в жизни, что-то, выходящее за пределы рутины Дармовецка, и эта мысль наполняла странным спокойствием, словно наконец был найден путь в темноте.

– Это ещё не конец, – прошептал Роман, глядя на серебряную подвеску, и в тишине комнаты эти слова прозвучали не как вопрос или предположение, а как твёрдая уверенность. Как код, который однажды был запущен и теперь неизбежно должен выполниться до конца, какой бы ни была заложенная программа.

Глава 3

Дармовецкий технический институт существовал в собственном измерении времени, отделённом от внешнего мира толстыми стенами и тяжёлыми дверями. День растягивался в бесконечность лекций, семинаров и лабораторных работ. Минуты капали медленно, словно загустевшая смола, застывающая на потрескавшихся стенах, пропитанных запахом мела, канцелярского клея и усталости. Студенты двигались по этому лабиринту знаний как по предопределённым траекториям, шаги отсчитывали такт монотонной симфонии образования, в которой Роман Соколов был всего лишь малозаметной нотой, старательно избегающей диссонанса с общим звучанием.

Коридоры напоминали туннели советского метро – длинные, с высокими потолками и стенами, выкрашенными в бледно-жёлтый цвет, постепенно выцветающий к низу от прикосновений тысяч ладоней. Линолеум хранил следы десятилетий – потёртости у дверей аудиторий, мелкие вмятины от падавших тяжёлых предметов, тёмные пятна неизвестного происхождения. Люминесцентные лампы мигали с едва уловимой частотой, вызывая у особо чувствительных студентов лёгкое головокружение к концу дня. Стенды с расписаниями покрывались пылью быстрее, чем успевали обновляться, а доски почёта с фотографиями отличников давно превратились в музейные экспонаты, свидетельства прошлой эпохи, когда успехи ещё имели значение.

Лекционные залы различались только номерами на тяжёлых деревянных дверях. Внутри – одинаковые ряды потёртых парт с вырезанными инициалами и датами, кафедры с облупившимся лаком, доски с въевшимся меловым порошком, который не мог полностью смыть ни один дежурный. В этом унифицированном пространстве протекала академическая жизнь, механистичная и предсказуемая, как маятник настенных часов, отмеряющий равные промежутки между звонками.

Утро третьего курса началось с лекции по теории информации. Студенты стекались в триста четырнадцатую аудиторию, занимая привычные места – негласная топография студенческого сообщества, формирующаяся в первые недели семестра и остающаяся неизменной до экзаменов. Отличники занимали первые ряды, старательно конспектируя каждое слово преподавателя, середнячки располагались в центре, в зоне комфортного полувнимания, а задние ряды традиционно заполняли те, для кого учёба была досадным перерывом между более важными жизненными событиями.