Архитектор Душ V (СИ) - Вольт Александр

Виктор, запертый во мне, снова и снова переживал свое унижение. Я чувствовал его жгучий стыд, бессильную ярость, его отчаянное желание доказать, что он тоже существует, что он тоже достоин фамилии, которую носит.

«Младшая сестра… он и о ней почти не вспоминал, — промелькнуло воспоминание о маленькой девочке с огромными бантами, одиноко играющей в саду. — Она была лишь придатком к семье. Фигурой на шахматной доске, которую можно будет выгодно отдать замуж для укрепления связей. Что с ней случилось после моего изгнания я не знаю.».

Я видел, как Виктор, теперь уже повзрослевший, пытается копировать брата. Пропускает занятия, связывается с дурной компанией, впервые пробует дорогой коньяк, от которого его тошнит. Но это вызывает у отца приступ гнева. Виктора наказывают, а затем отправляют стоять, как крестьянского сына, на гречку в угол.

И вот, наконец, кульминация.

Я стоял в центре огромного бального зала, залитого светом тысяч свечей. Вокруг — весь цвет столичной аристократии. Мужчины в смокингах, дамы в шелках и бриллиантах. Музыка, смех, звон бокалов. И посреди всего этого великолепия, юный Виктор Громов, бледный, но с горящими глазами, делает шаг вперед.

«Я вызвал его, — в голосе призрака прозвучал отголосок того былого, отчаянного триумфа. — Я бросил вызов брату на глазах у всех. На дуэль. Я хотел доказать отцу. Не победить, нет. Просто показать, что я тоже могу быть мужчиной, достойным носить его фамилию. Что я не тень брата, а полноценный взрослый человек».

Но отец увидел в этом не смелость. Он увидел предательство. Оскорбление, нанесенное не только наследнику, но и всему роду Громовых. Позор, вынесенный на всеобщее обозрение.

Следующая сцена — кабинет отца. Тяжелые портьеры задернуты, в комнате полумрак. Я почувствовал жгучую боль от пощечины, которая едва не сбила молодого Виктора с ног. Затем еще одна. Отец бил молча, методично, с холодной яростью.

«Ты опозорил нас», — произнес он наконец, когда Виктор стоял, пошатываясь, с разбитой губой, а в глазах стояли слезы унижения.

Через два дня его мир рухнул. Слова отца, сказанные на прощание в холле, до сих пор звучали в памяти этого тела, как приговор.

«Ты позор рода Громовых».

Изгнание. Феодосия.

Чужие воспоминания отступили, оставив после себя тяжелую ментальную усталость и шум в голове. Меня тошнило. Не физически, а на глубинном уровне, от переизбытка воспринятой чужой боли. Голова была тяжелой, сознание затуманенным, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы заново осознать, где я нахожусь и что происходит вокруг.

Голос призрака Громова, рассказывавшего свою историю, медленно угас. Я стоял посреди камеры, тяжело дыша, пытаясь избавиться от чужой боли. Призрак Виктора стоял напротив, и на его изможденном лице застыла вымученная улыбка.

— Интересное приключение, не находишь? — спросил он.

На одно короткое, но яркое мгновение мне показалось, что я полностью осознал, почему Виктор Громов стал тем, кем стал. Постоянное унижение, борьба за крупицу отцовского внимания, отчаянное желание доказать свою значимость. Все его падение, алкоголизм, жажда запретных знаний… все это было последствиями далеких детских проблем и обид. Эффект бабочки. Или рассказ Рэя Брэдбери «и грянул гром».

В моей памяти все еще оставались определенные пробелы, но что-то мне подсказывало, что если начать копать, то я смогу добиться их заполнения.

— Ну, ты, наверное, уже в курсе, что твой отец написал, — сказал я призраку предшественника.

— Да, — ответил он глухо. — Ты не поверишь, но… — на его призрачном лице появилась кривая усмешка. — Я вижу почти все, что происходит в твоей жизни. В моей жизни, — н сделал шаг ближе. — В нашей жизни.

Меня передернуло. Он постоянно наблюдает. Каждый мой шаг, каждое слово, каждая мысль — все это он видит. Словно я актер в бесконечном спектакле, а он — единственный зритель, запертый в темном зале без возможности уйти.

— Я могу тебе чем-то помочь? — спросил я. — Чтобы ты перестал мучаться. Ушел. Растворился в мировой энергии, как это говорится.

Он посмотрел на меня со сложно передаваемой эмоцией на лице.

— Я уже не мучаюсь. Я смирился, — сказал он просто. — Ничего уже не исправить.

— Могу передать ему твои слова, — предложил я. — Сказать ему все, что ты хотел.

Призрак Громова отрицательно покачал головой. На его лице промелькнула тень старой боли.

— Нет. Спасибо. Мне этого не нужно. Мне уже ничего не нужно.

Он снова криво усмехнулся, глядя на светящийся шар в своей руке, на то, как медленно, но неумолимо моя серебристо-голубая аура растворяет его багровую.

— А вот тебе, кажется, уже пора.

Он повернул голову. Я проследил за его взглядом и замер.

Там, где только что была глухая каменная стена, теперь виднелась другая дверь. Новая. Она возникла из ниоткуда, словно всегда была здесь. Деревянная, грубая, покрытая инеем. Прежняя дубовая дверь, через которую я вошел, исчезла. Вместо нее глухая стена.

— В смысле? — вырвалось у меня. — Что это? Как?

— А вот так, — пожал плечами старый Громов. — Я не знаю. Эти двери появляются и исчезают сами по себе. Но что-то мне подсказывает, что эта дверь очень ждет, пока ты ее откроешь.

Я посмотрел на новую дверь. На ней, как и на первой, не было ручки.

— Но как мне ее открыть?

Старый Громов рассмеялся во весь голос. Его хохот заполнил пространство, отражаясь и резонируя от стен.

— Ну, ту же ты как-то открыл, — подметил он.

И с этими словами он отступил на шаг, в самую густую тень в углу камеры. Его фигура начала таять, пока от нее не осталось лишь два тусклых, угасающих огонька глаз. А потом исчезли и они. Я остался один.

Я двинулся в сторону двери.

Бам!

Ее вышибло внутрь. Не открыло, а именно выбило. Поток ледяного воздуха ударил мне в лицо, едва не сбив с ног.

Мне оставалось всего несколько шагов и, подойди я еще буквально на двадцать сантиметров — меня бы размазало по стенке. Или, как минимум, сломало бы руки, нос и челюсть.

Комнату наполнил рев ветра и зимней стужи. Меня чуть ли не отбросило на несколько шагов. Я вскинул руку, прикрывая глаза от летящего в лицо снега и с трудом удержал равновесие.

Когда я снова смог смотреть, то увидел ее. В центре бушующей метели, в вихре снега и льда стояла Лидия. Ее волосы разметались, глаза были закрыты, а лицо было безмятежно, словно она спала.

Я сделал шаг вперед, но порыв ветра был так силен, что едва не повалил меня. Ветер ревел, он сбивал с ног, хлестал по лицу ледяной крошкой.

— Лидия! — крикнул я, но мой голос утонул в реве стихии.

Она не реагировала. Я снова шагнул вперед, наклонившись против ветра, который, казалось, пытался содрать с меня кожу. Шаг за шагом, цепляясь за невидимые выступы в пустоте, я прорывался к ней. Снег слепил глаза, холод пробирал до костей.

— Лидия!

Я звал ее снова и снова, вкладывая в крик всю свою волю. Она должна услышать. Она должна очнуться.

Я не задавал себе вопросов в духе «что происходит» или «какого дьявола здесь творится», потому что думать об этом было некогда.

Наконец, когда силы были почти на исходе, я дотянулся до нее. Мои пальцы коснулись ее плеча, затем я сххватил ее, прижимая к себе, пытаясь согреть своим телом.

И в тот же миг ураган стих.

Вой ветра прекратился так же внезапно, как и начался. Снег перестал падать. Наступила абсолютная, звенящая тишина. Я стоял, обнимая Лидию, и чувствовал, как ее тело, до этого напряженное, начинает расслабляться в моих руках.

— Виктор? — спросила она, не открывая глаз.

Вокруг нас была бесконечное белое пространство с горными хребтами снежными шапками.

— Виктор, это ты? — снова повторила она.

Я увидел на ее глазах небольшие корочки льда, к которым тут же приложил большой палец, предварительно подышав на него. Она открыла глаза и проморгалась.

— Это я, Лидия, — сказал я и изо рта вырвались клубы пара. — Где мы, черт побери?