Хозяйка тоже легла рядом, повернула к себе его голову, поцеловала мокрыми, солеными от крови губами.
— Бурый, — прошептала она. — Ты — Бурый!
Малец враз ощутил: так и есть. Могутное имя. Страшное. Его.
— Быть те Бурым отныне! — Хозяйка прижималась к нему, ластилась. — Не забудь меня, грозный. Не забудь, кто тебя нарек!
— Нет, — хрипло сказал Малец. Нет, не Малец. Бурый. — Не забуду, тебя, навия. Коли не забоишься.
Кромешница вскрикнула радостно, захохотала, набросилась, затормошила, разожгла и соединилась с ним уже в человечьем облике. Вышло совсем не так, как прежде. Но хорошо.
Однако ж навия баловала его, кормила, поила, плясала для него, уже не хромая, и нога без лубков.
Бурый, подивился, куда делась ее колченогость:
— Где ж хромота твоя?
— Нету, избавитель! — Кромешница захихикала, завертелась, а потом зажгла еще целых три свечи. Чтобы увидел Бурый, как помолодела она, и порадовался.
И он порадовался, не зная еще, что взяла навия его юность. Себе взяла. Вытянулась ею вся из-за Кромки, явилась в людской явий мир.
Но после, узнавши, не обиделся. Потому что к тому времени брал то же у других. Научился.
Утром ведьма вывела его к Дедке.
Меньшим показался ему и ведун. Много меньшим, чем ране.
А Дедко ухмыльнулся широко.
— Ну? — спросил.
— Бурый! — сказала ведьма. — Бурый он! Чуешь, старый?
— Ох, чую! — Дедко прикрыл ладонью глаза и попятился.
Но то был притворный страх. Не скоро еще сравняется с ним ученик. А когда сравняется, Дедки уж в сем мире не будет. Так установлено.
Ели в огроменном зале, где Бурый давеча печь топил. Он сидел за длинным столом, в центре. Справа — Дедко, слева — хозяйка. Да та не столько ела, сколько прислуживала. Подкладывала Бурому, подливала, вилась вкруг него ужицей.
— Пей, любезный, ешь, любезный…
И он наворачивал. Добрая еда, а питье — и того лучше.
— И как ты, мать, зелье духмянишь? — спрашивал по третьему разу Дедко. — Чисто июльска роса!
— А то! — Хозяйка расплывалась улыбкой.– Мне лешак тутошний сам корешочки‑травки тягает, а уж варить‑дарить за сто лет научилась. Хошь, такое зелье сделаю, старый, что юнаком обернешься? Али такое, что козлом толсторогим заделаешься, ась?
Дедко захихикал.
— Не, — сказал, — молодым мне навроде ни к чему. А уж козлом, так тут твое зелье против меня слабо!
— Спробуем? — сощурилась ведьма. — Я теперича молоденькая, надоть третьего кобеля завесть!
Дедко отставил чарку, запустил персты в нечесану бороду, тоже сощурился… и сложив из изуродованной руки кукиш, наставил на хозяйку.
— Нутко, мать, зачинай плясать! Подолом крутить, меня веселить! — пропел он высоким голосом. И застучал правой рукой по черным доскам, так же припевая:
Ой‑хо! Ой‑хохо!
Скачет милка высоко!
Высоко‑высоко!
Милка черноока!
Личко красное!
Губки ласковые!
И к изумлению Бурого, навия тотчас принялась кружить да подпрыгивать на месте пьяным тетеревом. А лицо у нее стало злое‑презлое. Дедко же поколачивал по столу шибко и весело да подпевал:
Ой‑хо! Ой‑хохо!
Скачет милка высоко,
Легки ножки пляшут,
Нету милки краше!
Наконец хозяйка изловчилась совладать с руками‑ногами да сотворить противные чары. Пыхтя и отдуваясь, она плюхнулась в деревянное креслице и злобно плюнула в сторону обидчика. Не достала.
— А ты мне подначки не кидай! — ухмыльнулся ведун. — Я те не мужик черный.
— Сподтишка меня достал! — обидчиво прохрипела навия. — Другой раз ужо поплачешь!
— И другой раз, и третий! — Дедко захихикал. — Ладноть, чё нам с тобой пихаться, праздник губить? Пошутил я. Посчитаемся, не серчай!
— Ыть тебя, старый! — Хозяйка махнула рукой. — Посчитаемся! Уймись! За него от, — кивок на Бурого, — все долги с тебя вон на сто лет вперед!
Встала, обняла голову отрока, проворковала на ушко:
— Пусть энтого Дедку лиховина пожрет, брось его! Останься со мной! Нежить тя, холить да ласкать буду, как никто!
— Чё, шепчет с ней жить? — поинтересовался Дедко. — Ты ее слушай‑слушай, так бестолком и помрешь. Да я ить тебя и не оставлю! — Встал, поклонился: — Благодарю, Хозяйка, за угощенье да наученье. Время — в дорогу, к своему порогу.
Малец, ставший отныне Бурым, сообразил: не навию он благодарит, а истинную свою Хозяйку.
— Пойдем, малый! — бросил Дедко и вышел в сени.
Бурый встал. Навия фыркнула, обняла его, прижалась мяконько:
— Приходи ко мне, слышь, приходи! Как надумаешь, только в лес выдь да меня вспомни. И ступай, куда ноги ведут. Без дороги ко мне и придешь.
— Малый! — донеслось уже со двора. — Сколь тебя ждать!
Навия еще крепче прижалась, присосалась губами к губам, но оторвалась почти сразу, явно нехотя.
— Старый козел! — проворчала. И тут же ласково добавила: — Не забывай меня, Бурый, слышь, не забывай!
— Не забуду! — пообещал он, не лукавя.
Когда ступил на залитый весенним солнцем двор, Дедко был уже за воротами. Черепа на кольях понуро глядели в стороны.
Пока шел через просторный двор, услыхал позади топоток. Повернулся — и обомлел. Тяжким скоком летел на него ведьмин мишка. Отрок перепугаться толком не успел, как вскипело внутри властное, толкнуло вперед. А мишка встал на задние лапы, передними над головой затряс. Кобели с боков подскочили, залаяли. Тут до Бурого дошло: провожают его.
— Сядь! — махнул он мишке.
И зверь, рыкнув, упал на четыре лапы, пихнулся огромной башкой. Бурый запустил пальцы в жесткий клочковатый мех. Один из кобелей тут же взгромоздил лапы на медвежью холку, лизнул Бурого в лицо.
— Брысь, шелудивые! — гаркнул из-за ворот Дедко. — Сколь мне ждать, малый?
Звери отпрянули, а Бурый, махнув на прощанье дивному дому, потрусил за ведуном, туда, где пел встревоженный весной лес.
Когда Бурый оглянулся, не было уже ничего: ни ограды с черепами, ни ворот, ни дома за ними.
Но он знал: захочет — дорога откроется. А он захочет. Судьба у него — по Кромке ходить. И за Кромку.
Глава 11
— Зима люба, да, зато летом мне вольнее, — Дедко уселся на пень и принялся собирать веничек. Раньше Мальца припряг бы, но теперь Мальца нет. Есть Бурый. И теперь жить им бок-о-бок следует сторожко. Бурый ныне — как подросший кобель, у которого сила наружу просится, тянет спробовать вожака на клык.
Умом Бурый понимает: дурное это. И опасное. Прибьет его Дедко, коли пожелает: хлопнет в ладоши — и дух из Бурого долой. Но — тянет.
Дедкой Бурый старого только в мыслях зовет. Вслух — нельзя. Вслух — как все величает. Ведун. Или по промыслу: Волчий Пастырь. Бурому таким не быть. Он — иной. Дедко зверью господин, а Бурый зверью — страх.
И не только зверью.
— Почему летом вольнее? — спросил Бурый. — Тепло потому что?
Если ты ведун, страхов смердьих, зимних: голода, стужи, набега — у тебя нет. Но тепло, оно всякому телу приятно.
— А то мы с тобой зимой шибко мерзнем, — Дедко захихикал.
Верно сказал. Мерзнуть Бурый еще Мальцом перестал. Как отдал палец, так и перестал. Холод чувствовал, но не как врага. В метель, в самую стужу, бывало, трудновато приходилось, но даже без огня они с Дедкой в лесу добре ночевали. В снегу. Это птичка мелкая на лютом морозе окоченеть может, а зверь — никогда. Если сытый.
— Тогда почему вольнее?
— Она летом дальше, — пояснил Дедко.
— Госпожа? — уточнил Бурый.
— Она. Госпожа моя Морена. И твоя тож. Но немного. На мизинчик! — Дедко захихикал. — Потому и не чуешь.
