Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

Когда Бурый стал Бурым и они с Дедкой от Мертвого Дома шли в свою избушку, Дедко Бурому растолковал, что с тем стало.

А стало так, что победил он навью, кромешницу, служку Моренову. И победить ее мог только тот, в ком особая сила жила. Волохова. Потому и нарекла его навья Бурым, одним из Волоховых имен. И мишку этим именем кличут, потому что сила у него такая ж. Не ярая, как у тура или зубра. Хотя тур с зубром тоже его, Волоховы. Все, что от земли — его. Звери, скот, змеи, даже лягухи. И Бурый. А дар кромешный Волоху не нужен.

— Люди говорят: Волох и есть Кромка, — сказал Дедко. И все, что до нее, и что за ней. Потому клятва Волоху что в мире, что в Нави одинаково крепкая.

— Люди говорят… — Бурый уловил подвох. — А ты?

— А я попусту не болтаю, — уклонился от ответа Дедко.

Он так частенько делал, когда говорить не хотел. Бурый привык.

Но разговор этот случился позже, а тогда, после навьи, Бурый другое спросил:

— А ты, значит, не победил навью, когда силу принимал?

Дедко хмыкнул, похлопал Бурого по плечу:

— А я юнаком в Мертвый Дом не ходил. Я тебя привел, где твоей силе открыться, а мой Дедко — где моей. И так скажу: повезло тебе. И со мной, и с силой.

На том разговор тогда и закончился. Дальше — по крупицам вызнавал. Скупился на правду Дедко. А почему — не говорил.

Следующий раз разговор о навьях зашел, когда вода сошла и луга цветами осыпало. Дедко сам его завел. И не дома, а там, на живом лугу.

— Пора тебе, парень, навий народ узнать, — сказал Дедко, когда они, разувшись, вышли босиком на просторный пойменный луг и прилегли на мягкую травку.

Бурый удивился. Думал: навьи ж нелюди, в ночи им должно играть, а тут полдень. Подумал и сразу о том сказал. Мол, где кромешники, там холод и тьма, а не тепло и солнце.

Дедко не поленился, привстал и перетянул Бурого палкой поперек спины.

— Знаешь — молчи, — проворчал он. — Не знаешь — тем паче.

— Так я ж с тобой, не с людом, — пробормотал Бурый, почесав ушибленную спину.

— Запомни, бестолочь: нелюди и кромешники — то разное. Леший, вон, нелюдь. И мелочь всякая вроде домовушек, что в людских домах обитает, тоже нелюдь. Они в мире родились и миром живут. А что дух человечий им лаком, то кому он не лаком? Богам что ли? — Дедко хмыкнул. — Столько веков силой людской кормятся, что уже и от людей не отличить.

— А почему тогда — навьи, если в мире живут? — спросил Бурый.

— А почему вои княжьи княжьими зовутся?

— Так князь их окормляет!

— Ага. Что дружина у смердов, своих иль чужих, изымет, тем и кормится. Но князю непременно отделит. Потому что — княжья. Вот и навьи так: от людей кормятся и Нави навью часть непременно отделят.

— Нави? Самой Нави? Как это?

— Ну не то, чтобы самой… Тем богам, кто над ними заместо князя.

— А боги им что? Защиту?

— А то князь дружинников защищает, скажешь тоже.

— А разве нет? — удивился Бурый.

— Нет. Это дружина князя защищает, а не князь — дружину.

Удивил. Бурый думал: наоборот. А теперь ясно стало: прав Дедко.

— А зачем им тогда князю служить? — спросил он. — За прокорм?

— За Покон, — сказал Дедко. — На том мир стоит: есть люди, есть боги, а меж ними — князь. Испокон так было и так будет. Над людьми — князь, над князем — боги.

— А жрецы? — спросил Бурый.

— Люди непонятливы. Надо им растолковать, что боги хотят. Жрецы богов кормят, потому знают, чего боги хотят. Но вот скажут ли правду? Как думаешь?

— Когда как, — ответил Бурый, вспомнив, что даже ему от Дедки правды добиться непросто: — Получается: жрецы, они вроде псарей в княжьей псарне?

— Поважней, — сказал Дедко. — Но сходство есть. Однако о богах сегодня не будем. Все одно не поймешь. С навьями проще. Умолкни и внимай, говорун.

— Все они навьи повадкой схожи, — начал Дедко, устраиваясь поудобнее. — Кто в поле живет, кто в речках, а кто по лесам кроется. И ликом схожи, и повадкой, хотя полевые, полуденницы да луговицы, мне боле иных любы. Сисясты, жопасты, игривы: что с бабами, что с мужами, но мужи им желанней. Они ж как то поле, где живут, а поле семенем сеять след.

— И что, родят кого? — не удержавшись, спросил Бурый.

— Родят? Да как же! Они ж навьи! — Дедко поглядел на отрока как на дурня. — В семени сила, — сказал он. — Навьи без силы чахнут. А заполучат — рады-радешеньки. Но эти, полевые, не губят. Вот лесные или речные — те русалки. Уцепятся и тянут, пока неосторожного не иссушат. Но и русалки все же лучше, чем кикиморы.

— Чем лучше?

— Так красивые. Тем и манят. Ну да что болтать попусту. Солнце на самую вершину неба взобралась. Луговицы да полуденницы такое любят. Самое их время. Чую: непременно парочку ныне отыщем.

Поднялся и пошел. Да так, что не знал бы Бурый, где искать Дедкину спину, не разглядел бы.

Сам он тоже старался: ступал мягко, думать не думал, дышал миром вокруг, впустил его в себя, укрылся в нем. Может не так ловко, как Дедко. Ну как умел.

Дедко остановился. Знаком велел: присядь. И сам уселся, скрестив ноги, проговорил негромко:

— Пришли.

— Куда? — шепотом спросил Бурый.

— Туда глянь.

Бурый глянул. И не сразу, но сумел разглядеть в колышущейся траве и дрожащем воздухе два почти прозрачных силуэта.

И стоило ему их увидеть, как они налились плотью, превратившись в двух зелеватокожих статных дев с волосами цвета молодой травы.

Луговицы.

Они танцевали. Кружились, изгибаясь, то приникая друг к другу, то отстраняясь. Падали в траву, вскакивали-взлетали легко, как скачущие олешки…

Бурый засмотрелся и пока Дедко не пихнул, так и глазел, завороженный.

— Что, хороши? — спросил ведун.

— Дивно хороши! — и, озаботившись: — Не услышат нас.

— Они сейчас как глухари на току. Пока солнце на макушке мира, пляшут самозабвенно. А чего им бояться? Увидит кто — значит попался. Вон даже ты засмотрелся, дурачина.

— Попался? — Бурый сообразил, что в этом слове ничего хорошего для подсмотревшего пляску луговиц нет. — А что потом?

— Подманят и залюбят. Может досуха, а может и нет. Как повезет.

— И что, никакого от них спасу? — спросил Бурый, глядя на кувыркающихся в траве полудениц и размышляя: не попросить ли у Дедки разрешения — туда, к ним. И страшновато и хотелось ну очень.

— Отчего ж нет спасу? — Дедко поскреб бороду, выдернул волосок… И выбросил. Седой оказался, негодный. — А мы с тобой зачем? Волохи тоже. Луговые, они все — волоховы, даже те, кто симаргловы. Да многие могут пособить, кто силу имеет.

— То есть мне их волшба не опасна? — немедленно уточнил Бурый.

Опять удостоился взгляда: ты не дурак, нет?

— Ты берегиню мужеска Мертвого Дома отымел. Эти тебе — что белки соболю. — И внезапно: — А поймай мне одну!

— Как поймать? — озадачился Бурый.

— Как, как… Каком! — рассердился Дедко. — Руками!

Бурый поглядел на полудениц. Те перестали играть. Присели на корточки. Груди на коленках лежат, волосы распущенные лона прикрыли, с травой смешались. Бурый заметил: трава, на которой навьи играли, ничуть не примята.

Дедко выдернул из бороды еще один волосок, русый, пошептал на него, облизнул, подтянул голову Бурого, ухватив за ухо, и спрятал обслюнявленный волос у него в шевелюре.

— Теперь не учуют тебя, — сообщил он. — Давай, лови и тащи сюда.

— А ты мне что? — нахально поинтересовался Бурый.

— А я тебя за то научу как силу от ведающих и кромешных прятать.

— Так все равно научишь, — проворчал Бурый.

Но пал на живот и пополз к навьям. Самому хотелось их потискать. А может и еще чего.

Трава лезла в лицо. По щеке, щекоча, пробежал муравей. На влажный лоб уселся слепень. Бурый его придавил тихонько.

Остановился, когда подполз шагов на семь. Луговицы его не замечали. Чирикали по-своему. Как птички. Разглядеть их не получалось. Ту, что подальше, закрывала ближняя. А ее саму — распущенные волной зеленые волосы.