Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

— Добра дому сему! — Дедко легонько пристукнул посохом по дощатому полу.

— И тебе, прохожий человек, — Старец во главе стола глянул на Дедку без радости, даже недобро. Как гостя Дедку не приветил, угощения не предложил, только и спросил:

— Что внучок мой? Набедокурил?

Мальчишка испуганно шмыгнул за Бурого. Видать, суровый нрав у главы рода.

— Не он, — надменно уронил Дедко. — Ты нагадил. И ему. И всем своим отпрыскам.

Тут Бурый пригляделся и заметил у старца такую же мету, как у мальца. Только не крохотную, а здоровенную, расползшуюся по всему нутру.

И многие из мужей за столом тоже оказались мечены. Ну да, родовое ж проклятье.

— Что за пустомеля? Ты кто? — вскипел старец. — Как смеешь меня… в моем доме…

И закашлялся, затрясся…

— Смею! — грянул Дедко, поднимая посох. — Ибо покон забыт в доме сем! Гость в дом, радость в дом! А и не быть теперь тут радости!

Старец чаял возразить, но не смог. Вдруг изошел рвотой. Точно, проклят. Опаскудил стол праздничный. А ведь нынче это не просто стол трапезный. Нынче люди совместно с богами пищу вкушают. После такого все яства со стола — только свиньям, а стол — на дрова.

Родня ахнула дружно. Погубил праздничное застолье глава рода.

А блевотина-то непростая. Кровавая.

— Отпусти дитенка, Младший! — велел Дедко. — Быть дому сему впусте!

Бурый не послушался. Угадал: Дедко уходить не собирается. Ждет, когда упрашивать станут.

А они станут. После такого-то.

Не ошибся. Старец во главе продолжал корчиться, исходя кровавой желчью, а один из мужей уже подскочил к Бурому, ухватил за руку, которой тот держал ладошку мальца, выкрикнул:

— Что? Что с сынкой моим⁈

О как! А на этом-то проклятия и нет. Как так?

Бурый настолько удивился, что упустил миг, когда вокруг засуетились. Старца уволокли куда-то, подоспели две девки с чашами и хлебами. Далее — по обычаю.

Мед был хорош. И губки у девки. А вот хлебушек пресноват.

Ну да не важно. Потому как их тут же за стол позвали.

Дедко принял как должное. Бурый подозревал: старый с самого начала, когда заметил мальчонку с порчей, ведал: будет им в Полоцке гостеприимный дом, где станут ведуну угождать-потакать. А ему и отдариться за добро будет чем. Проклятье-то на роду не смертное, и наложено не родным богом, а чужедальним. Так что снимет его хоть Стрибог, хоть Волох, да с охотой. А можно и Перуна попросить, ежели папка мальца и впрямь князю служит. Может оттого и нет на нем самом порчи, что Перун облегчил?

Оказалось, неправ Бурый. Не кровный родич Прочиц, взятый. И знак Перуна носит. Правда не на коже, на ремешке, но может потому и не перебежало проклятье. А вот всех сыновей того старца, что стол, «божью ладонь» заблевал, оно забрало. Остались только дочери. Остальная родня за столом — либо дальние, либо принятые. Прочиц — первый в ряду. А сын его — первый из кровных. Наследники.

А наследовать есть что. Двор богатый. Одних коней — два десятка. Да что кони… Три лодьи торговые у рода, холопов — полсотни, из которых половина Прочицу на верфи пособляет, умельцы то есть.

Богатый род. И Дедку уж так обхаживали и сяк. Бурому тоже перепало. И со стола и другого сладкого. Проснулся утром в теплом месте: по одну руку девка и по другую. Как оказались, не помнил. Но тоже не упустил. Облегчился, напился водицы, разбудил подруженек и порадовались.

А потом опять за стол. А вечером — на гулянье. Дедко пропал куда-то, но Бурый не опечалился. Без Дедки веселее.

И было весело. Бурый забыл, что он не человек, а ведун. Катался со всеми с горки на лед замерзшей Двины, швырялся снежками, плясал-кружился с парнями из киевского каравана, шедшего в Новгород, но не успевшего до праздника и свернувшего сюда, в Полоцк. Встречать Солнцеворот в лесу, где нет ни небесного огня, ни сильных жрецов, ни очерченного людьми и обозначенного стенами земного града — дело опасное.

Славный вышел день. Вечером стало еще веселее. Появились ряженые, нахальные, аки скоморохи. А может и впрямь скоморохи, потому что двое таких, спрятавшись под цельной бычьей шкурой, довольно таки ловко гонялись за девками и норовили поддеть их подолы рогами. Еще одна ватажка, образовавши «лошадь», топтались по снегу, неся на себе всадника с двумя деревянными мечами, обряженного шутовским князем.

А другие ряженые, попроще, безобразили без изысков. Пугали девок из незамужних, норовили закружить, запутать матерых мужей с проседью в бородах. В иное время за подобное бесчинство шутникам бы крепко влетело, а в этот день можно. Все можно. Сорвать со степенного купца шапку и перебрасываться ею, дразня сердитого дядьку. Тискать чужих баб, да и не только тискать, если те не против. Бурого самого едва не затискали. Две веселые молодки схватили за руки и поволокли… И уволокли бы, поскольку Бурый и не сопротивлялся. Да только одна заметила Бурого на груди по соседству с другими оберегами серебряный серпик Морены, отпустила руку, пискнула подружке: «Это ж жрец Смерти!» и обе бросились наутек. Бурый не успел и слова сказать. Ну да и пусть их, дурочек! Засмеялся и пошел к реке, туда, где на холме у дуба, внутри образованного зажженными от небесного огня кострами круга творили таинство варяги.

Вот что было по-настоящему дивно: огонь, железо, белые, ловкие, блестящие от жира полуголые воины — и нависающий над ними страшный Перун с золотыми усами и серебряным грозным ликом. Воины сии, пляшущие вкруг своего бога — вот кто были настоящие жрецы смерти.

А еще они были словно ложки, мешающие незримое людям варево ослепительной божьей силы, что бурлила на холме, поднимаясь волнами над серебряной головой идола и уходя ввысь, в подсвеченную снизу кострами крону векового дуба.

Ух ты! Выходит, не просто так вывело сюда Бурого. В десяти шагах от очерченного огнем варяжского круга стоял Дедко.

Сам неподвижный, будто идол, рука на оголовье посоха и ладонь, как заметил Бурый, лежит так, чтобы закрыть Морду. А с Дедкой — Прочиц-корабел, одетый по-воински, с мечом на поясе. А на плече его — сын. Тот самый порченый малец, которого они встретили вчерашним днем. Другие родичи здесь же. Стоят, сцепив руки, лежащие на плечах друг друга. И сила Перунова, что выплескивалась за огненный круг, сквозит меж ними и в них.

Бурый, не видя издали, все равно знал: когда воинская пляска завершится, не останется в тех родовичах цепкого проклятья чужедальнего бога.

Бурый вздохнул. Очень хотелось ему сейчас туда, к дубу. В кипящую серебряную метель мощи варяжского бога.

Но нет. Не примет.

Бурый вздохнул, повернулся и пошел прочь. Туда, где бесчинствовал, ликуя, мирный люд и где он, Бурый, мог пусть и недолгое время Солнцеворота, но побыть простым человечьим отроком. Тем, кем мог бы стать, если б не забрал его Дедко. Сей ночью — можно. На то и праздник, чтоб на недолгое время стать тем, кем никогда не будешь.

Глава 23

— Ведун, — сказал князь полоцкий Роговолт. — Зачем пришел?

— Долю принес, — ответил Дедко. — Твою долю. Княжью.

— Я не просил.

Роговолт молод. Для князя. Третий десяток. Но слово его весомо. Стол полоцкий взял силой.

Люд, однако, не противился. Прежнего князя не любили. Не уважали. И не только в княжестве, но и соседи.

Полоцких купцов новгородские в грош не ставили.

Что ни год, то с захода лихие люди набегали, смердов полоцких грабили.

Князь не защищал, не мстил. Не хотел ссориться с теми, кто ниже по Двине живет.

Роговолт другой. Вернул княжеству уважение. Ливов и прочих приструнил, новгородцам кулаком погрозил. Указал место. Цены на волоке поднял. И мыто. А когда пришла новгородская рать под стены сам из ворот вышел и миром дело решил. Понял, что новгородцы не биться пришли, а грозить. Зазвал в гости новгородских мужей лучших, сказал, как дальше намерен с ними жить. Где будет его, князя полоцкого, а где — новгородское. Так по справедливости. А если не согласны бояре новгородские, то значит будет у них война.