Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

Пошла. Даже оборотиться не поленилась. В красну девицу в мокром сарафане. Ой, хороша! Грудка торчком, сосочки — как два грибочка малых ткань топорщат. Добрый морок. Сильна кикимора. Но глупа.

Бурый слегу положил, руки раскинул: приди ко мне, девица.

«Девица» и сунулась. На берег, где силенок у нее впятеро меньше. Пришла. На нож, который силу пьет. И на тот, который жизнь вымает.

Жизни в кикиморе не было, нежить же, но острое железо никто не любит. Если вскрыть им шею от одного острого уха до другого. Сила из кикиморы ушла и нож срубил гнилую голову не хуже топора. Покатилась голова, зубищами щелкая, к болоту, но не докатилась. Волчок раньше успел: метнулся, ухватил и только ошметки в стороны разлетелись. Есть у серых особая сила: против нежити. Не зря Дедко Волчьим Пастырем стал.

Вот только не ушла навьина сила к Госпоже. Вся Бурому досталась. По справедливости.

А болотник тогда так и не показался.

Но обиду затаил.

Да и пускай. У него этих обид, что у паршивого лиса — блох. Его же самого и жрут.

… — Праздники для людей — это время вкусить то, чего у них нет, — продолжал между тем Дедко.

— А чего у них нет? — спросил Бурый, уйдя в прошлое, забыл, о чем они говорили.

— Свободы у них нет! — сердито сказал Дедко. — Забыл, о чем речь моя? А свобода нужна. Без нее жизнь не жизнь, а тоска смертная. Радость-свобода всем нужна. Даже корова иной раз по лужку скачет-пляшет. Вот и праздник для людей — для пляски. Чего весь год желал да нельзя, то в праздник можно. Хоть подраться всласть, хоть с чужой бабой возлечь, если той тоже охота. Напиться без меры, наесться до отвала, не думая, что завтра пусто будет. Сам князь с дружиной в праздник спляшут, богам на радость, людям на потеху. Деды старые в снежки станут играть, как детишки, женки мужние распустехами хороводы закружат… В праздник людям все можно! — Дедко аж прижмурился, предвкушая.

— Всем можно? И мне? — с надеждой спросил Бурый.

Дедко перестал жмуриться, глянул строго:

— Тебе — нет.

— Почему ж нет? — не удержался Бурый.

— Так ты и сам, считай, нелюдь! — сообщил Дедко и захихикал.

— Шутки твои… — пробормотал Бурый.

Хотя не был до конца уверен, что ведун шутит.

— Мои, — согласился Дедко. — Они, когда уйду, и твоими станут. Потому то пред тем я шутить перестану.

— Что ж тогда переменится? Ты ведь и нынче близ смерти ходишь. Иль собой быть перестанешь?

— Что ж я, по твоему, хуже дохлого смерда, что в чуры вышел? — возмутился Дедко. — Как был ведуном, так и буду. Что там под Госпожой, что здесь. Однако и разница имеется.

— И какая? — спросил Бурый напряженно.

— А сам скажи!

— Сил у тебя прибавится? — предположил Бурый: — Мертвый колдун сильнее живого?

Дедко снова захихикал.

— Сказка сие есть, — сообщил он. — Мы ж, близ Кромки ходящие, ее и придумали. А зачем, сам понимаешь

Бурый понимал. Надо же как просто. И как полезно.

— А что тогда за отличие? — повторил он.

— Так мертвый же буду, — воскликнул Дедко, раздосадованный несообразительностью ученика. — Кто смеется, тот живой, запомни, дурень! Нежить, нечисть никогда не смеется. Смех значит жизнь твоя. Людь сие знает. Иные думают: от смеха девка понести может. Суженый пошутит, она посмеется и — непраздна. Оттого коли влюбится, так всякому слову лады своего смеется. Другие и не поймут, отчего так, а вот.

— Что, правда? — заинтересованно спросил Бурый.

— Про «понесет» нет, а вот про жизнь да. Готовься, Младший. Завтра в путь.

И Бурый отправился в сарай: собирать дорожное пожитье. Собирал и думал: а ведь и с Дедкой так же: сам пошутит, сам же и посмеется. Получается: он сам в себя влюблен, что ли?

Глава 22

Полоцк. Большой город. Высокие стены, много дворов внутри. Посад тоже изрядный. И место хорошее. Врагу подступиться непросто. А если и решится недруг, пускай на себя пеняет. Сильный князь у Полоцка. Варяг. И дружина крепкая: бронные, оружные. Хоробры. Бурый даже загордился немного: они с Дедкой тоже ведь здешние, полоцкие.

А народу вокруг — множество. И все веселые, разноцветные, красивые. А запахи какие вкусные! Попробуй выбери, у кого яства лучше.

А вот Дедку обилием не смутишь. Он выбирал дотошно. Осматривал, обнюхивал…

Казалось бы, что тут вызнавать? Мясо соком исходит только-только с огня, лепешки горячие пышные…

Но Дедко есть Дедко. Ему самое лучшее подавай.

— Бери, бери, добрый человек! — лыбился во всю ширь продавец. — Барашек молоденький, полугодок!

— Был бы добрый, непременно взял бы! — буркнул Дедко. — Иль думаешь, что я по запаху барана от ягненка не отличу? Свезло тебе, что праздник ныне, не то извел бы тебя за лжу! Сегодня ж пожалею. Так, накажу маленько, чтоб людей не обманывал.

Продавец, ражий мужичина с заправленной за ворот бородой, разглядел наконец-то, кому снедь торгует, и губы у него задрожали. И есть, с чего. Дедко к празднику вырядился. Шапка соболья, шуба лисья, пояс серебряной нитью шит. Да не в богатом наряде дело, а в тех оберегах, что на шубе лежат, в знаке Морены на серебряной луннице. А более всего — в посохе с Мордой.

— Прости, прости, божий человек… — забормотал жалобно торговец. — Милости прошу: не хули! Бери угощение, так бери, не побрезгуй! На вот, сбитню испей! Пожалей дурня!

— Ну ладно, — смилостивился Дедко. — Давай свои пироги! Ему вот давай. А баклагу — мне.

Взял даром и пошел.

Принявший мясные пироги Бурый, прежде чем отойти, глянул на торговца: не гневен ли?

Нет. Одно лишь облегчение на лице, и нешуточное. Минула беда. Ништо. Сейчас оклемается и снова начнет народ дурить.

— Дай-ка! — Дедко забрал у Бурого пирог, остановился, глядя на хороводящихся детишек. Тем тоже было весело: бегали вкруг парнишки с повязкой на глазах, уворачиваясь от его объятий. Не у всех выходило. Вот одного поймал «мертвец» и теперь тот тоже «помер»: завязал глаза и принялся ловить «живых».

— На того глянь, в кожушке с кочетами… — пихнул Дедко.

Бурый глянул. А интересный малец. Внутри — будто зернышко темнеется. Проклятье?

— Оно самое, — подтвердил ведун. — Родовое.

— И что?

— А то, что такое нам и надо, — он решительно направился к мальцу.

Детский хоровод распался: шарахнулась ребятня от Дедки. Это взрослые могут злую силу ведуна не заметить, а детишки не проморгают. Кто из мелких сторожко жить не умеет, тот до возраста не доживет, к заложным присоединится.

Разбежались все, кроме «мертвяков». Те продолжали бродить по утоптанному снежку внутри очерченного кола, поводя руками. Они да порченный малец. Этот замер, как придавленный кошачьей лапой воробышек. Один из «мертвяков» коснулся его, обрадовался, было, стянул повязку…

И увидел Морду. Шарахнулся и дёру!

— Папка твой кто? — спросил Дедко.

— Князя нашего корабельный мастер! — пискнул малец. — Прочицем кличут. Я у него Первак!

— Ты меня не бойся, Первак, — сказал Дедко, опускаясь на корточки и отворачивая Морду в сторону. — К батьке веди.

— А я и не боюсь! — соврал малец. И кинулся в толпу. Удрал бы, если бы Бурый его за шкирку не поймал.

— Не так шустро, — сказал он, приподнимая мальца. — Мы тебе добра хотим. Потеряешься — пропадешь, а старому за тобой не поспеть.

Малец глянул на Бурого… И поверил. Протянул лапку.

Двор у корабельного мастера не бедный оказался. Но в посаде. Близ пристани, меж двух корабельных сараев. Ворота настежь.

Во дворе — суета. Посреди — высокий костер, зажженный от небесного огня. Праздник!

Дедко прошел через двор (перед ним расступались) к крыльцу. Бурый с мальчишкой — за ним.

В доме вошедшие первым делом увидели длинный стол, накрытый по случаю праздника чистой скатертью. На ней — яства богатые и кувшины многочисленные. За столом — родичи. Во главе — дедушка. Седовласый, важный… И какой-то перекошенный.