Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

Дедко умолк, задумался. Бурый тоже молчал. Старался представить: каково это, когда ни правду, ни закон, ни покон не чтят.

Получалось плохо. Однако и без того ясно: в хорошие времена он, Бурый, живет.

А потом Дедко о другом заговорил. Об особых днях, кои есть праздники.

Мальцом, еще до Дедки, Бурый тоже праздникам радовался. Праздник — это значит сытым спать ляжешь. Теперь он каждый день ел досыта и праздники для него стали иное значить. Понял он: есть такие, какие сами люди устраивают. Вроде пиров княжьих. А есть те, что от века и суть — единение миров, явных и неявных, мира живых и мира мертвых. А то и того мира, где светлые боги обитают и до солнца, что по небу катится, рукой подать. И те, кто там обитает, могут само солнце-Ярило ладонью прикрыть, а то и остановить потехи ради.

Но есть жизнь, а есть праздник. Особенный день, когда Кромка становится тоньше, боги могут сесть с тобой за один стол, а навьи обретают плоть и ходят меж людей, от людей неотличимы.

Ну да праздник на то и праздник, чтобы обычный мир стал другим. А как иначе человеку, смерду ли, холопу, даже и воину выглянуть за ограду мира, который нурманы обоснованно называют Мидгардом, то есть Срединной Крепостью.

Праздник, который нурманы называют Йолем, а словене Солнцеворотом, Дедко решил провести среди людей. И не где-нибудь, а в стольном городе княжества — Полоцке.

А как решил, то счел нужным вразумить Бурого что есть сам праздник.

— Иные думают, что праздность — это безделье, — сказал Дедко, удобно прилегши на застеленную медвежьей шкурой лавку. — Лежи себе и медок попивай.

— А что не так? — спросил Бурый.

— Да все не так! — Дедко даже с лавки привстал и чашу с медом отставил. — Душа человечья свободы хочет!

С этим Бурый спорить не стал. Пусть он более не человек, а ведун, но неволить себя тоже не любил.

— А свобода, она не у всякого есть, — продолжал Дедко. — У кого ее больше, как думаешь?

— У князей, — осторожно предположил Бурый.

Дедко захихикал.

— Хороша свобода, если ты, к примеру, дщерь свою любимую за старого злыдня отдать должен! — заявил ведун, явно подразумевая кого знакомого.

— Зачем же отдает? — спросил Бурый.

— А затем, что не задобрит злыдня, так тот с войском на землю его набежит.

— У князя ж свое сильное войско есть, — осторожно возразил Бурый.

— Сильное, да у врага посильней.

— Тогда сбежать можно, — предложил Бурый. — Князь же, богатый. Прихватил мошну, родных-близких да и утек.

— Так-то да, — согласился Дедко. — Только землю с данниками с собой не заберешь, а от них — сила княжья. Выйдет так, что был ты князем, а стал ватажником. Иному лучше умереть, чем так.

— Тоже ведь выбор, — заметил Бурый. — Жить в беде или умереть в гордости.

— Ну такая свобода у любого холопа есть: башку о камень расколотить, — усмехнулся Дедко. — Тебя послушать, так у обельного холопа ее и больше. Князю о своих родичах, о пращурах-потомках думать надо, а у холопа ничего нет.

Бурый смутился. Не то сказал. Ясно же, что у холопа свободы нет. У холопа нет. А у смерда? А какая у того же смерда свобода? Спину гнуть да хлев чистить? Да головой по сторонам крутить: вдруг набежит ворог и все, что годами нажито, отымет? И самого смерда то ли прибьет, то ли похолопит? И его, и родовичей. Каково так людям жить? А женам каково? Даже и княжнам. Вспомнилось, как купчина один рассказывал. Был у них князь. Не сказать, что добрый, но не зла лишнего не творил. И набежали на их землю викинги. Морской ярл из эстов. Князя убили, сыновей, а жена князева по доброй воле женой ярлу этому стала. А за это ярл ее воям своим не отдал, себе взял. И ее и дочерей.

— Выходит, свобода у того, кто сильнее, — сказал Бурый.

— Что есть сила? — вопросил Дедко, подливая себе из кувшина. И сам же и ответил: — Истинная сила у Госпожи. У богов сила. А у людей — обманка одна. Лишат тебя боги удачи, и будь ты хоть сам великий князь, конец известен. Конь в битве оступится, случайная стрела в глаз ударит, а то и просто хворь в могилу сведет. Хотел бы ты таким князем быть?

— Ну… Я бы не хотел, — пробормотал Бурый.

— Да ты и не будешь! — махнул рукой Дедко, едва не опрокинув чашу. — Ты ведун. Да и разговор не о том. Он — о людях. Каково им так жить? В трудах тяжких и вечном страхе? А всей свободы: женке или холопке подол задрать. А у иных и того нет. И так день за днем, безысходно. Одно и то ж поле, одна и та ж околица.

— Ну… Кому не по нраву, может охотой промышлять, — предположил Бурый.

— Так то да, охотой — веселее, — согласился Дедко. — Но там другие страхи. Там удача нужна. И опаски там свои. Не задобришь лешего, закружит да в топь заведет. Болотнику в подарок. А он того кикиморам отдаст. Сам знаешь, каки в болоте кикиморы. С теми, что по амбарам озоруют да с домашней нелюдью дерутся, даже и не сравнишь. Таки твари: овинника в клочки порвут и всю скотину сгубят.

Бурый кивнул. Он знал. И с болотником у него тоже не ладилось. Как раз из-за такой кикиморы…

Прошлой осенью сие случилось. Послал его Дедко травку одну взять. Травка простая, да только брать ее не всегда и не везде можно, а только чтобы рядом непременно болотная бочага была. Тогда в травке должная сила и будет. И брать следует непременно до первого света, потому что от света та сила уйдет. До света, но незадолго до него, поелику чем сильней она тьмой болотной напитается, тем гуще выйдет из нее снадобье.

Место Дедко указал. Бывали уже там. Путь неблизкий, но за полдня добежать — пустяк. Бурый, однако, отправился уже к ночи. Без опаски. Кто его в своем лесу тронет? Мишка ему свой, волки — Дедковы. Разве кабан какой сдуру, есть Бурый на него наступит. Только ведь не наступит. Ну и нелюдь лесная тоже его замать не рискнет. С кем сам не управится, того Дедко, случись что, после отыщет, из шкурки вытряхнет и голышом на солнышко выложит. А шкурку на стену повесит и заговорит, чтобы после через нее из духа глупого силу тянуть, пока весь не истает.

Так думал Бурый, потому что привык быть при ведуне. Забыл, что сам еще не ведает, а только учится. Вот и не ведал, что ждет.

Поспел затемно. Травку сыскал в неудобном месте. Зато сильном: меж двух бочажин. И тропка к ней непростая. Вроде от края и близко, шагов двадцать, зато кочек мало и все ненадежные. Время позволяло, так что рисковать зазря Бурый не стал. Вырезал слегу, заговорил на легкость и прочность и пошел, не поспешая.

Как и ожидал, травка оказалась сильная. Такой для зелья раза в три меньше надо. И силу такое снадобье будет держать не седмицу, а полный месяц. Рвать траву полагалось голыми руками, с приговором: виноватясь, что забираешь. Будь тут не болото, а лес, довольно было бы лешему подарок поднесть, но с болотником не так. С ними по-хорошему нельзя. Ненависти в них много. Не задарить. Но и сил у них поменьше, чем у полевых да леших. Как раз потому, что не дарят их.

Травка собиралась, поясной кошель толстел, Бурый успокаивался. Считай, закончил уже… И едва не оплошал.

Выручил волчок.

Как оказалось: Дедко предчуял недоброе, ведун же, и отправил за Бурым пригляд.

Волчок взвизгнул, Бурый встрепенулся, поднял голову… И на полпяди только разминулся с когтистой лапой, метившей в шею.

Кикимора болотная. Невеликая тварь с россомаху размером. Но не в размере дело, а в том, что быстрая и лютая. Когти рысьи, зубы волчьи…

Ну может и поменьше, если с тем сравнить, что с берега на нее рычал. Только не сунется серый в топь.

Да и не надо.

Он же Бурый!

Как зверя удержал, и сам не понял. Видать, оберег кто. Зверь бы тут, в топи, и сгинул. Утоп.

Удержался. Только рявкнул.

От рявка того кикимора шарахнулась: трусливы они. Бурый же подхватился на ноги, слегу взял половчее и когда тварь снова бросилась, вдарил с двух рук, всей силой.

Отбросил. Кикимора плюхнулась в топь, но, ясное дело, не утопла. Кто утоп, вдругорядь утопнуть не может. Но пока выбиралась, Бурый успел на твердое отбежать и теперь ждал: пойдет к нему иль нет? На сухое-то.