Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович

— Верно, — согласился Дедко. — Ты тоже.

И показал язык.

Монах заругался.

Рыцарь снова заорал.

Чужой вой смачно высказался об обоих. Тихонько.

Дедко наслаждался.

Рыцарь переключился с монаха на князя. Обвинил его в том, что подсунул неправильную девку.

Монах поддержал. Какой-то он злой для жреца бога, который, как слыхал Бурый, прощает всё.

Князь молчал. Хотя видно: ярился. Вот кто всё прощает. Будь на его месте Бурый, он бы за охульные слова Венцика этого кату отдал. И монаха. А воев их попросту убил. Или к себе взял. Вои ж добрые. Точно не хуже Честана.

В воинском деле Бурый понимал мало, а силу духа чуял безошибочно.

— А ведь ты меня боишься, — вдруг сказал Дедко, когда рыцарь перестал орать.

И сказал он это не рыцарю, а монаху.

Тот не нашелся, что ответить. Потому что Дедко правду сказал.

— Я никого не боюсь! Только бога! — Наконец выкрикнул монах.

И закрестился, забормотал.

— Не бога ты боишься, — сказал ведун. — А того, что не любит тебя твой бог. Оттого и жертву ему принести хочешь. Не потому, что думаешь, что ворожила, а от того, что красивая.

Монах сказал неожиданное:

— Красота женская есть искус бесовский!

Важно так сказал. Уверенно.

«А ведь верно», — подумал Бурый. Знал: бесами христиане навий и навьев именовали. Вспомнилось, как манила его навья, что сейчас у Дедки в посохе обретается, а до того Бурого красой своей льстила.

Дедко похлопал монаха по бритой макушке.

— Тут твой искус, дурень. Не в девках. Вижу я, рыцарь, что от жреца твоего только шум глупый. Не слышит он твоего бога. И бог его тоже слушать не станет. Потому как пустое болтает, да и врет. Хотя… Если на кол его посадить, — Дедко подмигнул. — Тогда уж он правду голосить станет. Не колу все правду кричат. Видел многажды. А твои срамные ранки я вылечу. Вот он вылечит, — Дедко показал на Бурого. — И с богом вашим я тоже сам договорюсь.

Позже, когда они с князем остались втроем, Лудслав спросил важное:

— Обо мне что ведаешь, Пастырь, скажи.

— Что скажу, и сам знаешь, — отозвался Дедко. — Не быть тебе более вольным. Ищи, кому под руку пойти.

— А к кому? — посмурнел Лудслав. — К лехитам?

— И опять ты ответ знаешь, — заметил Дедко. — Сожрут тебя лехиты. Вот это Венценций и сожрет. Он твое княжество уже своим мнит. Тебе не ублажать его надобно было, а убить.

— От этого только хуже сделалось бы, — вздохнул Лудслав. — Думал бога их принять…

— Не примет тебя бог христиан, — уверенно произнес Дедко. — Не веришь же ему.

— А как ему верить, когда у него такие… Сам же видел.

— Вот. — поднял палец Дедко. Покачал им в воздухе. Князь неотрывно глядел на загнутый, желтый ноготь.

А Бурый только теперь правильно понял, почему князь так расположен к Дедке. Потому что худо Лудславу. Куда не кинь взгляд, всюду клин невсходный.

— К Роговолту иди, — сказал Дедко.

— Так говоришь, потому что Роговолт — твой князь. — В его уделе живешь.

— У меня нет князей, — сказал Дедко. — И не в уделе я живу, в мире. Я сказал, ты услышал.

— А чем мне Киев плох? Или Новый город?

— Жадностью плохи. Пойдешь под них — отнимут твое княжество.

— А Роговолт не такой, что ли?

— Такой, — согласился Дедко. — Все вы, владыки, такие. Только то вас и сдерживает, что другие такие же не хотят, чтоб вы сильнее стали. Потому и не дадут Роговолту тебя сожрать. Однако если под Киев пойдешь, может, и уцелеешь. Станешь из князя наместником киевским. Князем-воеводой. Вот как смоленский.

— Все-то ты знаешь… — проворчал Лудслав.

— Я — ведаю! — Дедко поднял палец. — И за это ты мне заплатишь. И ему заплатишь. За Венценция. И за дочку свою непризнанную. Спортил ее саксонец. По-плохому спортил. Надо поправить. Не то руки на себя наложит и тогда совсем худо станет. И ей, и всей крови твоей. Веришь мне?

— Только тебе теперь и верю, — проворчал Лудслав.

Тремя днями после, когда возвращались домой, вчетвером, поскольку клятву с Честана и Войняты никто не снимал, Чеслав спросил у Дедки:

— Говорят люди: ты с богом Христом договориться сумел. Правда ли?

— Неправда, — ответил ведун. — Не наш это бог. Нет ему до меня дела, пока я в его дела не лезу. А я не лезу.

— Получается, не он этого Венциску покарал? — спросил Войнята.

Дедко пожал плечами:

— Может и он. Мне без разницы.

— Потому что не ты, а твой Младший его врачевал? — спросил гридень.

Бурый встрепенулся. Если так…

Не так.

— За все, что Младший по моей воле творит, я в ответе, — сказал ведун. — Но тут отвечать нечего. Что жрец Христов сказал? Богу его не нравится, что Венценций блудит много. Ну так не будет он больше блудить.

— Как это не будет? — удивился Честан. — Вы ж его вылечили.

— Вылечили, — согласился Дедко. — От ущемления.

— И чего?

— А того, — передразнил Дедко, — что первый наговор слабящий, которому меня мой пестун научил, как раз на это дело и есть. Не станет больше рыцарь бога своего блуднями огорчать. И любой не станет, если я того захочу, — Дедко со значением поглядел на Честана.

Тот понял. И на всякий случай отъехал от воза.

А ведь Дедко ничего худого ему не обещал. Но пугнул наверняка не просто так. Что-то ему от этого Честана надо.

А Бурому надо у Дедки этот наговор вызнать. Полезная штука.

Глава 21

Бурый полюбил зиму. Раньше не любил. Раньше если зима — то голод и холод. Дымная тесная изба, потеки дряни у отхожей ямы. Волчий вой по ночам, слабый плач младенчиков и страх: а ну как вынесут братика или сестренку на мороз помирать. Или их илитебя.

Повезло Бурому, что Дедко его отыскал и выбрал. И из Мальца Бурым сделал. Теперь не он волков боится, а они его. И в теплой меховой одежке мороз уже не мороз, а так… бодрит. Нос замерзнет, снегом растереть и добре. А на лыжах по лесу бежать, или еще пуще — по озеру, ой как весело.

— У зверей учись, — говорил Дедко. — Коли сыт зверь, нипочем не замерзнет. Только мех гуще станет. А если уж совсем холод лютый, так побегал и тепло ему. А метель-пургу в снегу пересидеть можно. А то и вовсе в берлогу и до весны, как косолапый. А уж нам с тобой — и того легче. В нас сила живет. Она и согреет и развеселит. И матушка-стужа нам не ворог. В нас своя стынь живет. Во мне побольше, в тебе поменьше, но что признать — хватит. Ни одна нежить зимняя к тебе не подступится, ни тут, ни за Кромкой. Если Госпожу не рассердишь.

Бурый и сам это чуял: силу, что от хлада пробуждается и кипит внутри. А он и рад. Выбежит из дома на простор и летит. Вся озерная снежная гладь следами его лыж исчерчена. Зайца за уши ловил. Как-то оленя загнал. Бежал за ним по сугробам, пока тот не пал. Они с Дедкой того оленя седмицу ели. Еще и серым перепало.

Дедко тоже в стенах не сидел. Люба и ему зима. То ведь Госпожи время. Зима и ночь. Время ее и его силы. Шастал по лесу попроворней ученика. Однако скромничал.

— Я что? — говорил он Бурому. — Вот наставник мой, тот великую силу в холода обретал. Иной раз даже божком прикидывался, Морозкой. Выходил на санный путь: с купцов мыто сребовать.

— И давали? — усомнился Бурый.

Он сам не дал бы. Морозко — не настоящий бог. Измельчавший. Иной леший и то сильнее. Годный оберег от Волоха или иного крепкого бога надень — и не сунется.

— Давали и щедро, — заверил Дедко. — А кто артачился, так дохнуть на него стужей — и делов. Мой пестун в таком горазд был. Давали и нахваливали. Любил он, когда хвалили.

— Так это все любят, — заметил Бурый.

— Все, — согласился Дедко. — Но более прочих те, кого хвалить не за что. А пестун мой — не как я. От него добра люди не видели. Только худое да скверное. Времена тогда были другие. Это нынче князь наш Роговолт на своей земле порядок держит и покон пращуров хранить велит. А тогда всяк, что мог, отнимал, что мог. И скот, и жизнь, и посмертие тоже. Князьки, что за стол бились, пример все казали. Братья братьев резали, бабы — мужей, мужи — баб. Грады огнем горели. Люд по лесам хоронился, нищал, слабел. Не люд, а сыть волчья.