Волки (СИ) - Токтаев Евгений Игоревич "Инженер"

Бывший тарабост вошёл внутрь. Комната выстыла за время его отсутствия. Он нашёл в углу растопку, сложил в очаге, высек огонь. Долго смотрел, как слабый огонёк набирается сил, вгрызаясь в бересту.

Очаг не имел дымохода, комната топилась по-чёрному. Бицилис отодвинул волоковую задвижку под самым потолком. Потом приоткрыл ставню, закрывавшую окно-бойницу, до того узкое, что ему, зрелому широкоплечему воину, наружу не протиснуться. Не сбежишь.

Да и не окно вовсе держит. По дороге мог сбежать, коматов мог взбунтовать, ведь ждали они. Только рукой махни, да крикни: «Бей римлян!» С голыми руками бросились бы на «красношеих», зубами бы рвали. Скорее всего, полегли бы все, как один. Но без срама, с честью.

Дождались они другого. Суда и креста. Траяну мало Тармисары в заложниках. Повязал кровью. Кто теперь тарабост Бицилис, царёв лучший друг и побратим? Подлый предатель. Продал всех и вся. Да исчезнет его имя из разговоров мужей…

За окном сгущались сумерки. Снегопад понемногу стихал, поодаль различались палатки в лагере Тринадцатого и крыши канабы. Зажигались огни. Лагерь и городок ещё не спят.

Бицилис закрыл ставню. Всё равно снаружи света уже нет. Дым стелился по потолку, утекая в маленькое окошко.

Тарабост уселся в кресло и долго смотрел на пляшущее пламя в очаге. Мысли в голове ворочались одна чернее другой.

«Я вызову тебя… Ну что тебе ещё от меня надо? Всё сделал, что просили. Пал, ниже некуда. Как червь пред вами пресмыкаюсь, а всё мало вам… Ну чего вы ещё от меня хотите, выкормыши волчицы?»

Бицилис вытащил нож. Ему его оставили, когда убедились, что тарабост не собирается причинять порчу ни себе, ни другим. Небольшой совсем клинок, в полтора пальца длиной. Для всегдашних жизненных надобностей. Хлеб с мясом отрезать, щепок для растопки настругать. Мало ли для чего.

Можно и счёты с жизнью свести.

Бицилис приставил остриё к горлу. Ну, всего-то чуток надавить.

Или, может, вены вскрыть? Закрыть глаза и уснуть, чтобы не проснуться, чтобы не мучиться уже никогда.

А там, за порогом Залмоксис… Закроет дверь чертогов перед носом. Вот прям как эти двери сейчас.

«Гнить тебе вечно без посмертия, предатель».

Остриё кольнуло кожу, чуть продавило её, самую малость, не отворяя кровь.

Бицилис глухо застонал и убрал нож. Руки дрожали. Нет, его пугало не лишение посмертия.

«Решишь умереть, помни — жена твоя пойдёт следом».

А может, стоило рассмеяться в ответ и сказать:

«Так поторопи её цезарь, не с руки мне без жены в чертогах Залмоксиса пировать».

А если совсем уж по чести, так надо было ту отраву из рук Мукапора принять. Сидел бы сейчас бок о бок с мужами-героями, что «красношеих» без счёта со стен Сармизегетузы спустили, да слушал славословия. И отец, и дед, и прадед, все предки поднимали бы чаши, восхваляя его подвиги. А там вошла бы и Тармисара, снова юная и прекрасная, как в тот, самый первый день, как он её увидел…

А может, ничего этого бы не было, только тьма и забвение. Слишком много он в жизни повидал, чтобы бездумно, без тени сомнения внимать Мукапору. Скорее всего, просто слаб оказался. В тот, самый важный в жизни момент, когда нужно было явить силу.

Тармисара… Жива ли она вообще? Ведь ему только издали дали взглянуть на неё. Обещают свидание. Давно уже обещают. Что ему ещё нужно сделать для них? Возят по сёлам, где ещё теплится жизнь. Показывают.

«Вот ваш тарабост Бицилис, десница Децебала. Покорился, служит нам. Потому что умный, потому что понял, что боги за нас, оттого и побеждаем. А вы, дурни косматые, ещё не поняли? Ещё волками смотрите? Так знайте, для непокорных у нас крест всегда найдётся. А покоритесь — будете жить. Будете строить для нас, на рудниках работать. Не как рабы, плату будете получать. Закон примете наш, справедливый. Видите, как он справедлив к Бицилису? Он по-прежнему тарабост, одет в шапку с серебряным ободом. Потому как цезарь жалует тех, кто ему покорен и служит верой и правдой».

Римляне в Дакии действительно в минимальной степени использовали рабский труд, предпочитая вольнонаёмный.

Из головы никак не шёл взгляд Тарсканы. Странный взгляд.

Мальчик хорошо его знал. Ну ещё бы внук Децебала не знал ближайшего царёва друга. Что значил его рывок? Обнять хотел? Или ударить?

Бицилис с силой потёр виски руками. Разболелась голова.

Взгляд девочки он прочитал вполне определённо. И он вполне объяснял и порыв её брата.

В глазах Даои плескалась ненависть.

Бицилис встал, подошёл к столу, взял кувшин, качнул. Внутри ничего не плеснуло. Пусто.

Нет никакой мочи терпеть эту боль, телесную и душевную. Надо выпить. Ага, а потом дышать перегаром в лицо Ливиану и смотреть сквозь него мутным взглядом. Он обещал вызвать. Может и сам цезарь вызовет.

Да и насрать.

Бицилис не мигая смотрел на трепещущий огонёк масляной лампы. Покачиваясь, будто уже опьянел, вышел из комнаты с кувшином в обнимку. По винтовой лестнице спустился на этаж ниже. Там столкнулся со стражем, преторианцем. Они тут повсюду, поскольку сам цезарь сейчас в Апуле.

Преторианец взглянул на тарабоста спокойно, рука к мечу не дёрнулась. С чего бы суетиться? Это ручной пёс цезаря, никакой не волк.

— Я до ветру, — процедил Бицилис.

Преторианец усмехнулся, кивнул:

«Верю, верю».

Кувшин, конечно, приметил.

Тарабост двинулся дальше, ему разрешалось передвигаться почти везде в пределах крепости. Путь его лежал в погреб.

До времени великого Буребисты погреба жилищ властителей гетов были битком забиты амфорами с вином. Буребиста повелел прекратить повальное пьянство, ибо оно лишало гетов мужества и силы. Храбрые мужи превращались в мычащую скотину, а жены рожали слабоумных и ни на что ни годных детей. Насчёт последнего царь, конечно, не сам догадался. Так сказал ему жрец Декеней, главный царский советник. Это по его воле были вырублены виноградники и вино поставлено вне закона.

Однако после смерти Буребисты люди взялись за старое и, хотя нынешние погреба не шли ни в какое сравнение с теми, что имели древние цари, вина здесь хватало. Только вместо амфор всё больше дубовые бочки — хитроумная галльская придумка. И римлянам она очень приглянулась и даки распробовали. Во многом удобнее амфор и вино вкус интересный приобретает.

Здесь не только вино хранилось. Две трети погреба занимали амфоры с маслом и зерном, солонина, тюки и корзины с прочим припасом.

Бицилис прошёл вдоль рядов бочек, выбрал нужную. Чоп был забит неплотно, бочку не так давно уже открывали. Он, Бицилис, как раз и открывал.

Тарабост поставил лампу на пол, выдернул затычку, поставил кувшин. Толчками заплескала в кувшин тёмно-красная жидкость. Когда он наполнился, Бицилис заткнул бочку и прямо тут, на месте, сделал большой глоток.

По жилам сразу стало разливаться тепло. Накатила лень, неохота никуда уходить. Тарабост сел на пол, привалился к бочке, отхлебнул снова. А потом ещё раз.

Ноги в тряпки превратились. Одолевали усталость и опьянение, быстрое, когда надираешься натощак.

Совсем скоро он провалился в беспамятство. Без сновидений, как и хотел.

Проснулся от странного звука — камень скрёб о камень. Бицилис открыл глаза. Лампа ещё горела, хотя масло почти уже закончилось.

Нещадно мутило. Тарабост, ещё не осознавший, где находится, мотнул головой. Поморщился: резкое движение отозвалось болью.

Звук никуда не пропал. По-прежнему камень скрёб о камень. Негромко. Равномерно.

Опираясь на бочку, Бицилис встал. Покачнулся и едва не упал. Нагнулся было за лампой, но в глазах потемнело, и тарабост поспешно выпрямился. Несколько мгновений стоял, привалившись спиной к бочке, хватая воздух ртом. Показалось, будто пол и потолок меняются местами.

Ладно, хрен с ней, с лампой. Пусть стоит. Света, в общем-то, хватает. В освещённой части погреба ничего необычного Бицилис не видел. Амфоры, бочки, корзины.