Волки (СИ) - Токтаев Евгений Игоревич "Инженер"

— Шай ал-Каум, пастырь народа, — проговорил Аглай, задумчиво катая вино по стенкам чаши, — добрый бог, который не пьёт вина…

— … и потому требует жертву кровью, — закончил Залдас, и внимательно посмотрел на гостя, — твой отец, Аглай, Наилучший и Величайший, получит ещё сотню-другую статуй, но нарушит равновесие, которое соблюдается уже несколько веков после смерти Александра.

— Что ты посоветуешь, Дважды Рождённый? — медленно проговорил Аглай, «Сияющий», юноша с жезлом, который обвивали две змеи, смотревших друг на друга.

XXX. Струна

Зимняя ночь спускалась на гору, ярко светились в темноте редкие костры. Дардиолай медленно брёл по склону. Под ногами скрипел снег, мороз заметно усиливался.

«Он сильнее всех. Вообще всех. Эта кровь пестовалась девять колен».

«Завтра ты едешь на поиски внуков Зейпирона. Это не обсуждается».

Вот бывают люди, стремительные мыслью, острые на язык. Некоторые и его таким считали. Он знал, что на самом деле это не так.

Какая уж тут стремительная мысль. Вот плёлся сейчас, сжимая зубы каждый раз, как спотыкался и опирался на больную ногу дабы удержать равновесие, а сам продолжал разговор с Залдасом.

Он знал — отец сейчас не слышит, хотя мог бы. На священной горе от него очень сложно закрыться, он царил в мыслях братьев, как полновластный господин у себя дома. Збелу каким-то образом, непостижимым для него самого, было дано несколько больше, чем остальным. Он мог бы скрыть от отца свои мысли, если бы очень захотел. Но сейчас дело в другом. Залдас закрылся сам. И наглухо. Это тоже необычно. На горе Дардиолай всегда ощущал присутствие жреца, а тут как отрезало. Будто нет его вовсе.

Что-то происходило странное, но Збел о том не задумывался. Ему хватало собственных забот. Он продолжал мысленный разговор. В воображении получалось хорошо, слова находились быстро и были убедительными и разумными. Он легко отбивал доводы жреца.

Он знал, что если бы сейчас вернулся, то вся эта стройная, продуманная речь разбилась бы вдребезги об один только суровый взгляд.

«Это не обсуждается».

Он остановился посреди тропинки. Просто стоял и смотрел на жилища изгнанников, которые медленно погружались в сон. На гору спустилась ночная тишь и вдруг её разорвала песня. Незнакомый молодой голос. Пел он так грустно, будто прожил долгую жизнь, и ни единого счастливого дня не знал.

Грозовые облака над лугом ходят.

Травы спелые поникли головами.

После бури травы выпрямятся снова —

Только я не встану…

И друзья мои лежат со мною рядом —

Полегли в неравной битве с вражьей силой.

Не пройти уже венчального обряда

Мне с моею милой.

Не кружи ты надо мною, черный ворон.

Ты один, и я пока тебя сильнее.

Коли стаей налетишь, как лютый ворог —

Спорить не сумею…

Дардиолай слушал песню, слова её сами собой шли из его души. Незнакомый человек сложил, а как будто о нём. Песня затихла, но голос ещё долго звучал в его мыслях, отражался от заснеженных скал, как эхо.

У начала тропы поджидал Реметалк.

— Ну что? — спросил он, — лютует?

— Есть немного, — проговорил Дардиолай и потёр горло.

— Как Тзира? — удивился Реметалк.

— Ага. Знаю теперь, что испытывает удавленник, когда дёргается в петле.

— Совсем озверел… — сочувственно покачал головой Реметалк.

Дардиолай усмехнулся. Это ж надо от оборотня такое услышать.

— Чего теперь-то?

— Велит ехать. Завтра.

— Ты ж хромой. Ты ж едва из такой передряги вырвался. Что, и передохнуть не даст?

— Не даст. Что хромой — сам виноват. А дело превыше всего. Похоже, и не было ещё ни у кого из братьев дела-то важнее этого.

— Н-да… Вот ведь… — покачал головой Реметалк.

— Ты что там про баню-то говорил?

— А! Так скоро готово будет. У нас, конечно, баня такая себе. Не в царских хоромах чай. Камней накалим и в бочку покидаем. Сколько-то хватит пропотеть.

— Ну, пошли.

Баня и верно оказалась скромненькой, да ему после месяцев блуждания по горам и лесам и такая нисколько не хуже, чем те термы в Ледерате, где довелось побывать ещё до первой войны с Траяном.

Нашлась и чистая рубаха. Девушки из храма Бендиды расстарались.

Вот в ней одной после бани он и стоял на ветру, вновь завороженно глядя на огни подле землянок.

Где-то там поселилась и Тармисара с дочкой. Не одни, конечно. Тут никому дела нет, сколь твой род знатен. Скученно, тесно.

С Тармисарой они за все дни пути от кастелла едва парой слов перекинулись. Не было никаких объятий с поцелуями. Вообще ничего. Лишь усталые взгляды.

А у неё ещё и испуганный.

Может, показалось?

Он вспомнил ту ночь, первую после того, как он догнал их. Костёр. Еловые лапы, нарубленные для постели. Из той деревни, где он некоторое время проторчал, удерживая Требония, Дардиолай утащил кое-какую одежду, что удалось найти в заброшенных домах. Целый тюк набрался. Шапки, безрукавки из овчины, зимние плащи. Он нашёл отороченные шкурами. Зажиточная деревня была, чай не на задворках где-то стояла, а возле Апула, что несколько лет столицей царства звался. Дардиолай знал, что тёплая одежда понадобится людям, вот и взял.

Разгорячённый после обустройства лагеря, он снял и кинул на еловые лапы меховую безрукавку.

Тармисара вздрогнула, и, как ему показалось, с ужасом поглядела на тёмный мех. Его основательно притрусило снегом, и сейчас он таял возле костра, блестел мокрыми капельками во мраке.

Дардиолай сел рядом, но не вплотную. Безрукавка оказалась между ними. Тармисара как-то странно смотрела на неё, а потом несмело прикоснулась к мокрому меху. И тут же руку отдёрнула. Вздрогнула.

— Ты чего? — удивился Дардиолай, — бери, надень. Холодно же.

— А тебе?

Это были вторые её слова после встречи. А первые — какое-то робкое: «Здравствуй», в ответ на его приветствие.

«Здравствуй, солнце».

Вот и увиделись. Впервые за долгие месяцы.

А, нет, не впервые.

«Ничего не бойся. Ничему не удивляйся».

Он вспомнил, как смотрел на неё там, в кастелле. Завороженно, едва не позабыв о деле. Как она смотрела…

Она впервые видела его таким.

При встрече им некогда было обниматься. Он сразу поспешил помогать женщинам.

«Здравствуй, солнце».

— Мне не холодно, ты же знаешь.

Она кивнула. Как-то странно, будто неуверенно.

Он не понимал, что с ней происходит. Она оцепенела, будто косуля, которая видит охотника с луком, но, почему-то, не бежит, хотя знает, что на неё смотрит смерть.

Что же так её напугало?

Он помнил, как кричал ей: «Беги!» Да только не суждено человеку различить слов в волчьем рыке, а он о том и не задумывался. Едва ли вообще это понимал.

Тармисара несмело спросила:

— Совсем холода не чувствуешь?

— Бывает и мёрзну, не без этого, — ответил ей Дардиолай, — но не так, чтобы сильно. Мне, скорее, сложно понять, каково тебе, когда согреться не можешь.

Чуть не сказал: «Каково вам, людям».

— Ты давай, надень, не бойся, это не моя шкура, это лиса. Только черно-бурая. Я тебе и рукавицы дам, и безрукавку. Я всякого притащил. Человек на пять должно хватить, у вас-то совсем с вещами туго.

Он попытался пошутить, чтобы сгладить неловкость. Но вышло плохо. Не до шуток сейчас.

Когда пришли на Когайонон, он и вовсе с ней не виделся больше. Все были заняты делом, новую жизнь свою обустраивали. Новые землянки копали с помощью тех, кто тут уже обжился. А он… слонялся вокруг. Пытался пристать к какой-то работе, да всё невпопад.

И вот теперь стоял на ветру, едва не голый и смотрел на её новый дом. Войти? Не ко времени будет. Там и малые дети спят. Дайна…