На золотом крыльце 3 (СИ) - Капба Евгений Адгурович

— Отлично! — признался я и поставил пустую посуду на стойку. — Я пиво в общем-то и не пил никогда, но эта ваша нулевочка — очень даже ничего. Поеду, у меня еще дела.

— Ты к нам не по работе заезжай, — предложил Шимус. — Я тебя наугощаю. Пиво он не пил, надо же. Я вижу, ты парень свойский, мы таких любим. Тебя как звать?

— Миха, — кивнул я.

— Запиши мой контакт в Пульсе, Миха, — он смотрел прищурившись. — От нас заказов по алхимии много будет, это однозначно. Будешь курьерствовать дальше — точно еще увидимся.

* * *

— Мин херц, сказать по правде, это не совсем то, что в списке написано, — Людвиг Аронович натуральным образом мялся у дверей красивого трехэтажного здания по Среднему проспекту Васильевского острова.

Величественное готическое здание церкви, выстроенное на деньги кхазадов-христиан в середине девятнадцатого века, высилось на другой стороне улицы, и я больше смотрел на стрельчатые окна и контрфорсы, чем на извиняющуюся рожу Лейхенберга. Они с Гутцайтом решили меня попользовать, вот что.

— Тут очень, ОЧЕНЬ хороший человек хочет кое-что забыть, понимаешь? Не хочет он от курения избавляться, у него проблема посерьезнее…

— Аронович, это непорядочно, — отрезал я. — Мы же договорились! Что за игра втемную? Знаешь же, как оно меня бесит? Давай, я поехал!

— Миха, ну… Ну, да, ну, виноват я, должен был сразу сказать, но я думал — ты не согласишься! — вдруг он снял с головы свою тюбетейку и выдал. — Химмельхерготт!!! Да давай я из своего кармана доплачу, а?

Тут я сбавил обороты. Не потому, что кхазад хочет доплатить из своего кармана, хоть это и оксюморон чистой воды. И даже не потому, что он заикнулся про деньги, и я обиделся. Нет! Потому что дверь за спиной Лейхенберга скрипнула, отворилась, и там показался тот дедушка в белой фуражке. Перед которым курсанты строем маршировали.

— Так, — я потер лицо ладонями. — Блин.

Я — человек с иррациональным складом ума, хоть некоторые сильно умные судари и сударыни и считают меня ушлым. Но одно другого не исключает! Для меня такие совпадения — или знаки, как угодно — имеют большой вес в смысле принятия решений.

— Людвиг! — сказал ветеран в фуражке, и на суровом лице старика появилась слабая улыбка. — Пришел-таки? И специалиста привел?

— Хуябенд, Николай Николаевич… — Лейхенберг умоляюще посмотрел на меня. — А это…

— Титов моя фамилия, — шагнул вперед я и протянул руку. — Постараюсь вам помочь.

Все оказалось просто и ясно: он стеснялся. Знаете, эта железная порода мужчин: даже если копье в спине будет торчать, к врачу не пойдет, типа — само отвалится и заживет? Вот он такой был. Николай Николаевич мучался бессонницами и паническими атаками, ему снились кошмары — но никто, кроме его самого, и теперь — Людвига Ароновича и меня — об этом не знал. Он лечился спортом — старик был крепкий, в свои семьдесят семь он делал сто приседаний, сто отжиманий и сто подъемов туловища на пресс за одну тренировку. А еще — коньяком, горячей ванной, препаратами магния, витаминами группы бэ и настоем зверобоя. Он и меня-то пригласил только потому, что жена у него на реабилитации была, после перелома шейки бедра, в больничке.

— Через неделю вернется, она в нашем флотском санатории, там ее быстро подлатают, — Николай Николаевич немного суетился. — Надо бы мне за это время в себя прийти. А вы точно…

— Не точно, — сказал я. — Но я попробую. Чего конкретно вы хотите?

— Забыть. Никогда не вспоминать, — он расставлял на кухонном столе своей адмиральской квартиры сервиз: на шесть персон. Потом спохватился и стал убирать лишние чашки. — Я очень сильно не хочу больше вспоминать седьмое ноября одна тысяч девятьсот девяносто второго! И седьмое ноября две тысячи пятого. И седьмое ноября две тысячи двенадцатого. И… Вообще — все седьмые ноября убрать прочь из моей жизни! Кажется — это проклятая дата для меня!

— Так… — я вздохнул, прикидывая, как именно могу исполнить его просьбу. — Ну, да, это может получиться. Семьдесят семь седьмых ноября — долой. В принципе — могу.

— Давайте, я подпишу все, что угодно. Что претензий не имею, даже если у меня мозг через уши потечет, — с горячностью заявил он. — Где бумаги?

Когда он подписывал, я даже не удивился: его фамилия была Рождественский, и он вправду ушел на пенсию в звании адмирала. Я читал про него в контексте морских операций Балканской войны. Тогда он Черноморским флотом руководил -вот это уровень, а?

Признаться честно, мне страшно было лезть к нему в голову. И не зря — стоило ему уснуть под воздействием двух таблеток снотворного, и я шагнул за стальную дверью его разума, точь-в-точь такою, как на подводных лодках в кино. И увидел…

… испуганные глаза молодого еще мичмана, которого за ноги утаскивает в море огромное щупальце с присосками…

… крики из-под металлической обшивки перевернувшегося тральщика, который медленно уходит под воду, а отчаянные звуки голосов становятся все тише и тише…

…носферату в боевой форме на палубе большого десантного корабля, который рубит морских пехотинцев в кровавый фарш, и длинная очередь из автоматической пушки, сметающая в воду и проклятого упыря, и тех из парней, кто еще стоял на ногах…

…поднятые молодым некромантом — красивым парнем с порочным лицом, кажется, из Радзивиллов — утонувшие и убитые пулями и осколками матросы, которые по дну моря идут на штурм береговых укреплений Джурджийской крепости…

Я разорвал все эти вахтенные журналы с проклятыми седьмыми ноября в клочки и выбросил к черту, а потом прошелся по библиотеке и навел минимальный порядок — так, как себе его представлял, стараясь не нарушать систему, выстроенную Рождественским.

С этической точки зрения любое ментальное вмешательство — штука весьма спорная. Я это понимал. Расставишь тут книжечки по ранжиру, а у человека мозги набекрень встанут, и он в сумасшедшего перфекциониста и педанта превратится, например… Но в данном конкретном случае мне на это было плевать. Как в случае с Ароновичем и с Динкой. Все дело ведь в возможном вреде и пользе, которые могут стать последствиями моих действий. И здесь все было предельно ясно: человек хотел покоя.

Конечно, окольными путями он все еще мог вспомнить… Например, если кто-нибудь заговорит с ним о кракене. Или — начнет расспрашивать о порте Джурджу. Я физически не в силах был за полчаса или час перелопатить весь его гигантский архив знаний, впечатлений и ассоциаций, накопленный за долгую и насыщенную событиями жизнь. Но от фиксации на седьмом ноября избавить его мог. Всего-то семьдесят семь толстых тетрадей в кожаных обложках… Да, да, с самого первого года жизни. Тогда его, полугодовалого еще младенца, оставленного на минуту без присмотра молодой нянькой, утащила дворовая псина, ухватив зубами за пеленки. И потом из года в год на эту дату приходились самые скверные события. Тут волей-неволей поверишь в проклятья, хотя страдали в основном те, кто окружал Николая Николаевича, а сам он седьмого ноября хоть и попадал в страшные переделки, но оставался жив и невредим.

Как я понял — приближался ноябрь, и он больше не мог жить с мыслями о грядущей беде. А как предотвратить ее наступление и уберечься от неведомой опасности — не знал. Что ж — помочь в этом я ему не мог, а вот избавить от страха — вполне. Именно поэтому я сорвал со стены и выбросил нафиг большой календарь, в котором эта самая дата — 07.11 — была выделена жирным и много-много раз обведена нервными концентрическими кругами, аж бумага прорвалась.

— О капитан, мой капитан! Рейс трудный завершен… - продекламировал я, отряхнув руки, и вышел за дверь.

И только я открыл глаза, осознавая себя сидящим на диване рядом с Николаем Николаевичем, как сам старый адмирал глубоко вздохнул, очнулся, сел и проговорил:

— … все бури выдержал корабль, увенчан славой он! — а потом недоуменно посмотрел на меня и на Лейхенберга и спросил: — Чего это я? Я Уитмена только в школе в учебнике истории читал, в параграфе про культуру народов Америки, и откуда… Хм! И что, господа — у нас получилось? Вы избавили меня от… От чего вы меня должны были избавить? По ощущениям у меня как будто мешок с мукой с плеч сняли!