Железный гомункул - Шушканов Павел

Говорили, что Маран умер во сне. Но по слухам, жужжащим среди старших и младших курсистов, которые я впитывал жадно, нарочно медленно проходя мимо перешептывающихся компаний, нашли его утром на полу возле двери. Рукой он, казалось, тянулся к ручке, другую же, израненную, прижимал к груди. Страшный беспорядок царил там, где жил до того один из лучших учеников Керца.

Неизвестно, так все было или нет, но, когда я попал в комнату Марана, там уже было пусто. И даже часть разбросанных и разбитых вещей успели прибрать или выкинуть. Я попросил коменданта дать ключ, сославшись на то, что в комнате остались мои книги. Они были мне действительно нужны, но не так, как желание побыть в окружении, среди которого мозг юного парнишки сочинял равно как программный код для арифмометров, удивлявший потом учителя, так и милые стишки, читаемые вслух обитательницами восточного крыла. Как не поверить в бредни одного старого ученого, говорившего, будто окружение и геометрические линии стен способны через зрение менять синапсы мозга? Комендант замешкался, но все же дал мне ключ, убедившись, что констебль и его помощники закончили осматривать помещение.

Комнатой Марана я был разочарован. Немного меньше моей, зато с окном на океан и старый маяк. Из моего была видна лишь оплетенная плющом кирпичная стена Академии. Пыль витала в залитом светом воздухе, висела гнетущая тишина. Констебль унес все подозрительное, оставив лишь книги и пару осколков, забившихся за стол и между досок пола. Выпотрошенное радио тоже забрали, но под полкой все еще валялся клубок проводов. Я отыскал свои книги и торопливо ушел – это место начинало меня тревожить.

В моей комнате и так было немало книг, но всякий смысл в них отпал. Отмененный экзамен не перенесут на более поздний срок, особенно для такого никчемного слушателя как я. До конца месяца я мог наслаждаться уединением в общежитии академии, а потом мне следовало, собрав пожитки и уплатив сбор, отправиться домой на Торту де Рош – невзрачную скалу с таким же невзрачным городом к югу от Архипелага, где среди серых каменных коробочек с плоскими крышами находился и мой дом с офисом на первом этаже.

«Густав, отец очень озадачен твоими сложностями с экзаменом. Мы думаем, что есть смысл на некоторое время оставить вопрос с твоим образованием, пока не утрясутся финансовые дела. Твои братья того же мнения, хотя полностью уважают твой выбор. В любом случае, мы будем ждать тебя. Отцу очень нужна помощь в конторе, особенно после болезни…».

Я ни разу не смог дочитать письмо матери до конца, останавливался на строчках про болезнь. В голове настолько отчетливо вставал образ, уже полузабытый за год учебы, пыльной нотариальной конторы, заваленной папками, превращенной в лабиринт хаотично расставленными картотеками и механическими сейфами с отданными на депозит вещами, что продолжать чтение не хотелось. Что ж, мама – талантливый «дипломат», умело заменила «разочарован» на «озадачен» и ввернула болезнь, имеющую в нашей переписке перманентный характер. Она то усиливалась, то затухала, но окончательно не проходила никогда, что не слишком вязалось с волообразным телосложением и здоровьем отца.

Книги, чертовы книги и чертовы экзамены! Раз за разом я возвращался к ним, рискуя потонуть в полузнакомых терминах на неизвестных языках, никак не подчинявшихся моему ленивому разуму, слишком озабоченному нежеланием возвращаться домой, но ничего не желающему для этого делать. Принесенные от Марана томики я раскрыл наугад, надеясь найти там полезные пометки, может быть, готовые ответы на задачки или даже наброски алгоритмов для арифмометра, но был разочарован. Правда лишь недолгое время, пока листал желтые страницы с подтертыми примечаниями. А потом наткнулся на сложенный вчетверо листок. Удивительно, что его не нашел констебль. Впрочем, скорее всего, так и было задумано. Листок – это бросилось мне сразу в глаза – не был шершавым и толстым из той бумаги, что мы использовали для конспектов. Тонкий белый лист, папиросный. На таких чертили схемы своих механизмов курсисты с инженерного факультета. Лист был почти невесом и неприметен. Ровный и красивый, словно сплетенный из узелков почерк Марана я узнал. Но меня напугало то, что обращался он ко мне.

«Густав. Думаю, ты помнишь меня и мой черновик с ответами к экзамену. Тогда я помог тебе, видя твой потенциал, забитый природным невезением. Думаю, что могу помочь тебе снова, равно как и ты можешь помочь мне…».

Я на мгновение оторвался от записки. Помочь мертвецу. Видимо, он написал ее еще до того, как понял, что умирает или в смертельной опасности – мы так и не узнали причины его гибели. В любом случае, он рассчитывал на мою помощь при жизни. Мог ли я отказать ему, зная, что при любом раскладе помощи моей ему уже не требуется? Дань уважения к человеку, которого недолго я всерьез считал своим приятелем.

«Пусть то, что я напишу дальше не покажется тебе полной ерундой или насмешкой. Поверь, я не из тех, кто способен на жестокие шутки, и думаю, что год под сводами одной аудитории подсказывает тебе это. Просто есть вещи, которых не расскажут ни Керц на своих занудных занятиях, ни профессор Омикрон. До них приходится докапываться самому, собирая по крупицам рассеянные знания под корешками старых книг и среди тех умозаключений, над которыми было принято потешаться, обсуждая лекции наших профессоров. Я нашел кое-что любопытное и делюсь с тобой, потому что, повторю это снова, вижу в тебе потенциал».

На этом письмо не заканчивалось. Дальше была целая инструкция, содержание которой ввело меня в ступор. Он просил найти длинноволновое радио и несколько несовместимых с ним устройств (мягко говоря – позаимствовать их в лаборатории Академии).

«…Тебе понадобится большая реторта или колба и очень много реактивов, довольно редких, но я подскажу, где их достать. Главное, смешать все правильно и дать нужное напряжение на электроды. И не пропустить сигнал, который придет на указанную ниже частоту. Все что произойдет дальше не требует твоего вмешательства, но будь осторожен и точно выполняй инструкции для подготовки. Ты не пожалеешь ни минуты потраченного времени, если сделаешь все правильно. И все время, пока в реторте будет зарождаться механический демон, не пей вина и не кури конкордийских сигарет, иначе все будет напрасно. С уважением и пожеланием удачи, Маран!»

Наверное, любой из тупоголовых курсистов немедленно выкинул бы листок или, что хуже, побежал бы с ним к констеблю или профессорам. Я не сделал ни одного, ни другого. Опустившись на узкую кровать, заправленную колючим пледом, я перечитывал ее снова и снова. Определенно, Маран был сильно болен и болезнь заставляла его писать эти странные вещи. Первым моим порывом было вложить пергамент в мой пухлый дневник, как память о единственном, пусть и ненастоящем приятеле, и оставить его там бумажным обелиском. Но в самый разгар раздумий, тихо постучав в дверь, вошел Керц. Я торопливо сунул листок под подушку.

– Густав, я наслышан, что вы немного общались с Мараном и понимаю, что вам сейчас тяжело, как и всем нам. Я вполне пойму, если вы решите вернуться домой, но, если ваше состояние позволит вам прийти на экзамен послезавтра во второй половине дня, я приму его.

Я не поверил ушам, но вида не подал. Только рассеянно кивнул и поблагодарил за еще одну возможность.

– Тогда желаю вам удачи и надеюсь, что оставшееся время будет достаточным для подготовки.

Он ушел, а я немедленно извлек гладкий листок из-под подушки и снова уставился на ровные буквы. Как и любой неудачливый и малоспособный ученик, я был суеверен. И твердо решил, что Маран, и его записка принесли мне удачу. Что же я теряю, если выполню все по незатейливой инструкции?

***

Приход Анны никак не помешал моим планам. Она всегда была тиха и незаметна. Иногда, видя, что я занят учебой или перебором своих немногочисленных вещей, она садилась у окна и спокойно читала, стараясь не отвлекать меня по пустякам. А порой, видя, что я не в духе, так же незаметно уходила. Но в большинстве дней она была приятным отвлечением от серой повседневности. В отличие от однокурсниц, а Анна училась на старшем курсе и имела специальность, в отличие от меня, что иногда меня смущало и злило, Анна не старалась преуспеть сразу во всем. А потому самые приятные вечера мы проводили за парой стаканов эля или конкордийского розового вина, обсуждая зарождающиеся и с такой же легкостью разбивающиеся, словно соляные кристаллы в колбе, романы на курсе или рассеянность профессора Омикрона. Сложно сказать, связывала ли нас дружба или что-то большее. Иногда мы целовались, будучи пьяны и раззадорены полупошлыми разговорами, а иногда всерьез обсуждали с кем и когда каждому из нас следовало бы начать отношения.