Железный гомункул - Шушканов Павел

Я уже упоминал, что в это время Академия почти пуста, а потому библиотека была безлюдна и предоставлена только мне и книгам. И все же смутное движение тем зрением, которое принято называть периферийным, я не замечать не мог. Оно казалось колыхающейся тенью, затем обретшей самостоятельную жизнь вещью. Но все мои попытки поймать ее в поле зрения оканчивались ничем. Она ускользала, чтобы появиться вновь, когда я пытался сосредоточиться. В конце концов я списал все на дурной сон и перестал обращать на фантом какое-либо внимание. Меня больше забавляли размышления Бюсси о том, что механические цепи вполне могли бы быть электрическими, а производительность в расчетах выросла бы существенно при замене десятеричной системы счета на двоичную. Этот комментарий к книге всегда воспринимался как апокриф, фантазия и даже шутка автора. Возможно, я первый за долгие годы, кто уловил в нем здравый смысл. Торопливо вырвав из тетради лист, я принялся набрасывать цепочку алгоритмов и не заметил, как наступила ночь.

У двери меня ждал завернутый в платок кусочек пирога. Анна не застала меня в комнате, очевидно приходя пообедать вместе. Но я не сильно расстроился по этому поводу. Меня обрадовал пирог. Погруженный в работу, я совсем забыл про обед. Что до беседы, когда я увлечен работой – я совсем неважный собеседник.

Закончить длинную цепь вычислений удалось лишь в глубокой ночи. Загвоздка с регистрами памяти долго не давала покоя, но, когда я наконец решил проблему, от ночи оставалась лишь пара часов для сна, а от пирога – пара крошек. Но я не спал, я смотрел на застывшую над крышей Академии и вершинами холмов Планету, когда-то называемую Юпитером. Она заливала ровным светом спящий город и золотила гребни облаков. Призрачный шарик Ганимеда застыл на его фоне стеклянной бусиной. Когда-то декан Керц, разморенный обедом и никак не настроенный на начало лекции, мечтал при нас о том, что связь с людьми оттуда однажды не будет лишь областью радиосвязи. Что арифмометры и разностные машины могут просчитать траекторию для химических ракет будущего, способных доставить туда наших парламентеров, а может даже станут частью этих ракет. Мы посмеивались тогда, но сегодня мне его фантазии не казались забавными. В них была глубокая идея, которую я никак не мог уловить и оформить в полноценную мысль в своей голове. И в попытках сделать это, я уснул.

Обычно в день экзамена меня била дрожь, что вполне понятно, учитывая мое довольно шаткое положение в Академии. Но этим утром я был на удивление спокоен. Меня не расстроили даже серебристые пятна на подушке, которую, конечно же, мне никто не обещался заменить – остаток срока до конца семестра я жил тут на птичьих правах, хоть и платил полную цену. Я с сожалением потер пятна рукавом. Вероятно, странная жидкость в колбе вновь забурлила, выплеснулась и испачкала мою постель. По забывчивости я оставил электроды, и хоть бурление прекратилось, возможно, что какие-то реакции в веществе все еще продолжались. Присев, я всмотрелся в жидкость. Она казалась тяжелым мягким серебром, чем-то вроде ртути, но не отражающей, а поглощающей свет. Одновременно я видел и свое отражение и нечто невесомое, пульсирующее, похожее на живую жилку внутри. Не тревога и не любопытство заставляли меня вглядываться в нее, скорее странное гипнотическое чувство, уговаривающее приближать лицо к стеклу колбы. Лишь далекий голос разума, напоминающий о экзамене, заставил меня оторвать от сосуда взгляд и начать собираться.

Обычно в тревожный день пересдачи я заходил к Анне и получал немного наставлений и участия, но на этот раз остановился у широких дверей, ведущих в восточное крыло. Они казались мне куда больше обычных, а прибитый кем-то из шутников-курсистов сушеный моллюск над косяком отражал полированным панцирем дневной свет. Раскрытые двери настораживали меня. Так мог улетучиться воздух, если давление в восточном корпусе окажется ниже нормы или образуется вакуум. Я удивлялся тому, что двери никто не сделал двойными с кессоном между ними, как на экспериментальных подводных кораблях Близнецов. Наверное, потому сигнальная лампа над шлюзом так отчаянно горит. Я моргнул, и наваждение пропало. В конце коридора послышалась возня, и я поспешно ретировался, прижимая к себе учебники и блокнот.

Наверное, Анна считала, что я избегаю ее и не без оснований, но меня это совершенно не заботило. Заботило другое – выбранный наугад из стопки билет казался издевательски простым. Поначалу я даже решил, что Керц насмехается надо мной, но лицо его оставалось непроницаемо серьезным. Я все же заметил, что для подобных вопросов не требуется времени и ответ я могу предоставить не раздумывая.

Керц удивленно поднял на меня взгляд. В глубине глаз старого морского офицера, сменившего кортик на чернильное перо, блеснуло что-то вроде любопытства и одновременно тревоги. Возможно, он решил, что я намерен прекратить бесполезную борьбу.

– Это стандартная программа для вычислений значений с плавающей запятой, – сказал я. – Подходит для любого арифмометра и разностной машины, и не требует обращения к постоянной памяти, – Я взялся за бумагу и начал торопливо набрасывать строчки алгоритмов. Керц внимательно следил за моими действиями, не прерывая и не мешая, только изредка протирал толстые стекла очков. Думаю, вмешайся он в мои объяснения, я перебил бы его и продолжил. Но он молча расписался в моей карточке и поблагодарив за хороший ответ выпроводил из кабинета.

Мне было радостно, но почему-то не оттого, что я наконец перешел на старший курс и мог теперь выбрать специальность – то, о чем я отчаянно мечтал последние месяцы. Мне следовало немедленно найти Анну и крепко обнять, поблагодарив за поддержку, но перед этим зайти в кондитерскую лавку и купить лавандовых эклеров на оставшиеся деньги. Затем написать письмо матери, но адресованное не ее глазам и ушам, а отцовским. Я не был бы свидетелем того, как разочарование мной сменяется в седой голове угрызениями совести за недостаток веры в мои возможности. Но почему-то я не сделал ни одного ни другого, а причина моей радости крылась в возможность продолжать вычисления до конца дня, не отвлекаясь больше на такую ерунду, как глупые беседы и экзамены.

И все же Анну я встретил. Ее жакет медно-золотого цвета сверкал, как осенний день. Она собиралась в город отправить письма и попить анисового чая на набережной и звала меня с собой, но я отказался. Уклончиво ответил, что с экзаменом все хорошо, но подготовка слишком вымотала меня и остаток дня я собираюсь спать. Она пожала плечами и коснулась моего виска.

– У тебя тут… Ты поранился?

– Пустяки, – я поправил волосы. Висок и правда зудел. Вероятно одно из тех мерзких насекомых, что пробираются в корпуса общежития во время дождя. Торопливо попрощавшись с Анной, я заспешил в свою комнату, ощущая ее растерянный взгляд на себе. Но все тревоги по этому поводу исчезли, как только я закрыл за собой дверь.

***

Он дурак. Старый безмозглый шарж на учителя, притворяющийся сведущим в своем предмете. Не видеть легкость и красоту двоичной системы и считать ее игрушкой глупых романтиков, не знакомых с серьезной механической инженерией мог только человек подобный Керцу.

Я скомкал исписанные листы и начал заново. За моей спиной потрескивал на маленькой конфорке чайник, перекликаясь с ожившим радио. Погруженные в колбу провода покрылись серебристой липкой субстанцией, незримо ползущей теперь вверх к развинченному корпусу приемника. Я работал как одержимый, но краем глаза всегда видел колбу с серебристой жидкостью. Иногда мне казалось, что тонкие, похожие на струны отростки выползают из узкой горловины и шевелятся над ней, переплетаясь, изгибаясь и снова опускаясь в колбу. Но мне не было до этого никакого дела. Сидящий напротив меня за столом Маран следил за моей работой и молчаливо кивал. От язв и нарывов на его голове остались лишь бледные рубцы. Я вытащил из-под его руки чистый лист – один из последних оставшихся у меня, и расчертил его неровной таблицей. В правой части оставил место для выводов, которые незамедлительно начал набрасывать мелкими буквами, сбиваясь с ланга на родную письменность, но Маран остановил меня жестом и приложил ладонь к своей щеке, призывая немного отдохнуть.