Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

Наступила тишина. Дыдыньский прислушался к потрескиванию дров в очаге.

— Ясек, принеси жупан и делию!

— Пан Дыдыньский, — тихо сказал Верушовский, — всё было не так, как рассказывал Нетыкса. Христиана фон Турна не убили крестьяне, озлобленные грабежами. Он попал в западню, устроенную людьми каштеляна Лигензы. Его заманили в одно место и убили.

— Кто заманил его в западню?

Веруш молчал. Дыдыньский долго смотрел на него. А потом вышел из избы в тёмную ночь.

9. Exitus

Лигенза умирал. Тени свечей у ложа каштеляна отбрасывали золотистый свет на его лицо. Проступали чёрные круги под глазами, выпирали скулы. Это было лицо мертвеца. Привезённый из Львова художник уже закончил надгробный портрет на оловянной пластине, а на башнях Сидоровского замка развевались чёрные знамёна.

— Да, это правда, — прохрипел каштелян. — Жил когда-то Христиан фон Турн, которого я велел приютить при дворе, а он полюбил мою дочь. А теперь вернулся чёрным всадником. Не знаю, тот ли это байстрюк, или кто-то, кто под него рядится. Шесть лет назад я велел его убить, заманил в ловушку, но он восстал из могилы.

Каштелян закашлялся. Лекарь, дежуривший у ложа, подал ему зелье в чаше. Лигенза с трудом сделал несколько глотков.

— Он придёт сюда... Придёт за Евой, заберёт её. Но это уже не имеет значения.

— Почему?

— Я умираю. Мои владения... Всё добыто моей кровью. Смотри, — прохрипел он и указал рукой на столик, где громоздились стопки бумаг. — Уже знают. Уже собираются... Когда волк падает, щенки рвут его на части. Дочь не удержит имений. Даже если не убьёт её всадник, родичи и соседи возьмут под опеку и разграбят всё...

— Я дал тебе слово, пан, что убью чёрного всадника. И слово сдержу.

— Я обещал тебе десять тысяч. Но теперь хочу заключить с тобой новый договор, — с усилием продолжал Лигенза. — Спаси Еву, убей всадника, а... назначу тебя её опекуном. Получишь девушку и всё имение. Пятьдесят деревень, что я вырвал у дьявола из глотки... Эх-кххеееееееее. Эх-кхеееее!

Каштелян снова захрипел, схватился за грудь. Давился, захлёбывался собственной слюной.

— Рррразве не хороший уговор? Убьёшь всадника, а потом получишь опеку.

— Много даёшь. Слишком много для каштеляна Януша Лигензы.

— Выбора нет. Тттолько тыыы. Тыыы один вышел живым из схватки с ним. Другииие... Я нанимал других, Рожнятовского, Дембицких... Все погибли... Только тыыы сможешь его одолеть. И я знаю, что между тобой и Евой...

— Пусть это будет прописано на бумаге.

— Получишь... сейчас же, прикажу внести в замковые книги.

— Я хочу знать, где похоронили фон Турна.

— Эттто под Наружновичами... Там... Найди перекрёсток. Не сворачивай ни вправо, ни влево, иди на юг, прямо, где нет дороги. Дойдёшь до леса, до оврага. А в овраге стоит часовня со времён чумы. Там мои люди убили рейтаров и оставили тела.

— Его похоронили в доспехах?

— Прочь! — закричал каштелян. — Прочь отсюда! Чего встали. Я не, я не... Иисусе! Матерь Божья!

Дыдыньский вышел из комнаты. Лекарь и двое слуг кинулись к Лигензе. Один из них оглянулся, не смотрит ли кто, и быстро сдёрнул с руки умирающего перстень с рубином.

Пан Яцек вышел в галерею и поднялся по лестнице в зал с портретами.

Картина с братьями Лигензами висела на прежнем месте. Дыдыньский посмотрел на герб с четырьмя лилиями, потом взял тяжёлое полотно и снял с крюков. Подержал его перед собой и бросил на пол. Деревянная рама тут же треснула. Дыдыньский оторвал её от холста. Как он и предполагал, правый край картины не был обрезан, а смят и заправлен под раму.

Он расправил холст и вгляделся в портрет.

Неизвестный фламандский художник изобразил трёх мужчин. Там были Самуил, Александр и...

Третий.

Христиан фон Турн.

Высокий юноша в рейтарских доспехах. Без шлема. Но...

У него были длинные тёмные волосы, а проницательные глаза смотрели внимательно и спокойно. Однако Дыдыньский не видел его лица. Кто-то содрал краску ниже глаз фон Турна, соскрёб её ногтем так, чтобы никто и никогда не смог разглядеть черты лица юноши.

— Пан Яцек!

Он обернулся. Перед ним стояла Ева в чёрном платье. Она не прикрыла волосы ни вуалью, ни чёрным платком.

— Я была у отца, он назначил вас опекуном... Я... Вы защитите меня?

Дыдыньский молчал.

— Пан Яцек. Я люблю вас столько лет, с тех самых пор, как вы впервые приехали к моему отцу... Вы хотите меня?

Он выпустил портрет, и тот с грохотом упал на пол. А потом заключил её в объятия. Её губы сразу нашли его губы, её язык стремительно скользнул между ними, а руки Дыдыньского сжали тонкую талию, скользили по спине, забрались под платье, под фижмы. Она провела рукой по его лицу, он ощутил её ногти, будто когти, готовые разодрать ему кожу и изуродовать навеки, если бы только...

Если бы только она не любила его так сильно.

— Да, — выдохнула она между поцелуями, — ты убьёшь его, мой господин. А потом возьмёшь меня. И замки, и усадьбы, и поместья, и староства Лигензы... Только уничтожь его, прошу...

— Я поклялся, что он будет мёртв!

Он целовал её шею, распахнул вырез платья, добрался до груди.

— Ваша милость, эй, ваша милость! — раздалось сзади.

Дыдыньский оторвался от прекрасного тела Евы. В дверях стоял Ясек, и на его лице застыли изумление и ужас.

— Ах ты, холопский сын! — вскричала каштелянка. — Нос тебе вырву, а глаза прикажу выжечь! К позорному столбу отправлю! Какого чёрта припёрся!

— Ваша милость... Конь осёдлан, доспехи готовы...

— Мне пора, — прошептал Дыдыньский. — Но я вернусь! Вернусь за тобой!

— Я буду ждать... Ждать тебя, господин мой...

Дыдыньский чувствовал, как всё его тело охватывает лихорадочный жар. Он желал каштелянку так сильно, что в этот миг готов был убить любого, сжечь целый свет, захватить все замки на свете — только бы получить ещё один её поцелуй...

— Люблю тебя! — крикнул он. Она смотрела на него полными слёз глазами. Потом сняла с шеи крестик и протянула ему.

— Он принесёт тебе удачу.

Она слушала его шаги на лестнице. Затем подняла портрет с пола и швырнула в пламя очага.

— Отправляйся в преисподнюю! — прошептала.

Она хлопнула в ладоши и широко улыбнулась, услышав скрип открывающейся двери.

10. Часовня черепов

Овраг, по которому ехали Дыдыньский и Ясек, становился всё более диким и непроходимым. Они проехали уже больше трёх миль от перекрёстка, а часовни всё не было видно. Кони тревожно фыркали, перепрыгивая поваленные стволы, то и дело увязали в трясине или спотыкались о камни и корни. Вокруг всадников простирался дремучий бор — одно из диких урочищ на склонах гор Червонной Руси. В его глубинах водились дикие звери, иногда попадались одичавшие, опасные смолокуры или разбойники. По деревням судачили об оборотнях и упырях, что рыщут по этим лесам, а в усадьбах рассказывали, как не раз на охоте вместо волков и медведей ловили волчьих детей-чудищ, обросших шерстью, с огромными кривыми клыками и страшными мордами.

Они забирались всё глубже в чащу... Дыдыньский уже думал, не обманул ли его каштелян, когда вдруг ветви расступились. Они выехали на большую поляну. На её краю высилось приземистое строение с крутой крышей. Кони всхрапнули и попятились, не желая идти дальше. Дыдыньский спешился, взял жеребца под уздцы. С конька крутой крыши часовни скалились человеческие черепа... Стены и кровлю покрывали серые и жёлтые, подгнившие и поломанные кости... Такие часовни строили здесь во времена чумы, лет сто или двести назад.

Ясек перекрестился, а Яцек привязал коня к дереву и встал в дверях с обнажённой саблей.

На каменном полу громоздились груды костей, повсюду валялись черепа. У ног Дыдыньского лежали прогнившие лохмотья и проржавевшие обломки доспехов, перемешанные с костями.

В глубине помещения, у старого алтаря, пан Яцек заметил слабый огонёк.

Он вошёл внутрь. Перед глазами встала картина: как швыряли сюда окровавленные тела, как насаженные на древки косы опускались на головы связанных рейтаров. Даже спустя годы на камне темнели бурые пятна крови.