Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

Не усмирил!

Залёг Хмельницкий в Чигирине что матёрый волк в логове, обложенный гончими псами, да только Украина покоя не возжелала. На Заднепровье, Брацлавщине да Подолье чернь с молодцами держали Хмеля там, где хребтина честное имя теряет, и при всяком случае являли коронному войску срамное неуважение своё. Из казаков, что вне реестра остались, из татар, в Крым не воротившихся, из беглой челяди коронных хоругвей, черни да хлопов, что под старостинскую руку возвращаться не пожелали, сбились ватаги лихие да шайки разбойные, что кидались на шляхетские усадьбы, города, а то и на ляшские хоругви. Подняли бунт против Хмельницкого атаманы казацкие помельче, душегубы, разбойники, своевольники да голытьба отпетая — Александренко с Чугаем под Баром; Бугай, что с ватагой черни жёг да грабил усадьбы на Заднепровье. А промеж казаков вздымали главы один за другим — ровно у гидры стоглавой — Вдовиченко, Полторакожуха, да и сам Богун, что кричал о гетманской измене Запорожью. С иными из них учинил Хмельницкий обычный запорожский разговор, то бишь милостью Божьей под корень извёл, токмо часть душегубов всё ж разбежалась по всей Украине, укрывшись по оврагам, степям, борам да городам бунтующим.

Коронные жолнеры воротились на Днепр по прошествии трёх лет, чтобы вместо усадеб, замков да костёлов узреть руины да пепелища, трупы убиенных, поля запустелые, закрома да амбары разорённые, города пограбленные да толпы черни одичалой. И тут возгорелся гнев шляхетский — за усадьбы порушенные, за девиц поруганных, за деток шляхетских, что украинскими косами порублены да в полон татарский проданы были, за все насилия да бесчинства. Жолнеры изводили ватаги черни огнём да мечом, пускали дым над хуторами да местечками, вздымали душегубов на колья, вешали на крестах придорожных, рубили руки, разоряли церкви да монастыри, били да грабили будто в чужой земле, а не в мятежной провинции Речи Посполитой. Украина помирала от голода, разорённая войной, пожарищами, дождями да походами воинскими. За краюху хлеба просили четыре золотых, а за кварту простой горилки — коли сыскать её возможно было — и все восемь золотых выкладывали.

Через эти одичавшие земли шёл Дыдыньский из Махновки к Бару, ведя конным строем панцирную хоругвь. Первые следы Барановского они нашли только вечером следующего дня после выхода из лагеря под Махновкой. Это было в степи, за Прилукой, возле одного из многочисленных оврагов речки Ольшанки, а может, Кобыльни.

Первыми внимание отряда привлекли птицы. Огромная стая ворон, воронов и галок кружила над крутым оврагом. Они снижались, пропадали за верхушками деревьев, а потом вновь взмывали ввысь, не обращая никакого внимания на присутствие вооружённых людей. Тогда ещё никто не знал, что это значит. Только когда Дыдыньский и его панцирные спустились в просторный овраг, кони захрапели от страха, а у всадников волосы встали дыбом.

Ян был на войне два года. И всё же увиденное заставило его снять с головы шляхетский колпак с украшенным алмазом трясенем[3] и перекреститься. Ехавший рядом наместник Бидзиньский, коренной мазур из-под Сохачева, на которого кровавые и жестокие казни производили такое же впечатление, как забой свиней на зимнем фольварке[4], начал шептать молитвы.

Узкая дорога, петлявшая по дну оврага, была уставлена свежеотёсанными, окровавленными кольями. На их остриях неподвижно торчали, а порой извивались, корчились от боли, бились в судорогах тела украинских резунов[5]. Были здесь крестьяне, юноши, старики, женщины и молодицы в свитках из серого сукна, сермягах и тулупах, бекешах и платках, а иные и вовсе раздетые донага. В овраге виднелись следы битвы – то тут, то там валялись трупы лошадей, брошенное крестьянское оружие – косы на длинных древках, дубины, копья, топоры.

— Барановский, — прохрипел Бидзиньский. — Это его рук дело.

— Барановский... — эхом прокатилось среди товарищей и челяди.

Лес кровавых кольев не был самой страшной частью этого зрелища. Ротмистр пощадил детей. Маленькие, грязные, в изодранных свитках, в окровавленных рубахах, они жались к грязным кольям. Одни рыдали, хватали за ноги своих родителей, тщетно звали их, кричали от боли, катались в грязи и крови, молились, а иные бессильно трясли колья, надеясь освободить близких. Напрасно. Их матери и отцы были мертвы или умирали на кольях, кричали, звали детей или рыдали, видя, как их сыновья и дочери протягивают к ним руки, как падают на колени в великом отчаянии.

— Иисус Мария, — перекрестился пан Анджей Полицкий, старый, седой изгнанник с лицом, изрезанным шрамами от ссор и поединков. Это был человек, приговорённый к изгнанию за убийство двух шляхтичей и поджог усадьбы, а ныне искавший защиты от закона под покровительством гетмана Потоцкого. — Да это же сущий ад!

Когда хоругвь вошла в проход между рядами посаженных на кол крестьян, дети бросились к дороге. Польские паны восседали на статных, резвых конях, в алых делиях, кольчугах и бехтерах, в мисюрках, усыпанных бирюзой и жемчугом. Развалившись в сёдлах и луках, отделанных перьями и кистями, они медленно пробирались сквозь серую толпу окровавленных детей.

Ни один из детей не молил их о пощаде для родителей. Ни один не упал им в ноги.

— Будьте прокляты, ляхи!

— Чтоб вас мор унёс!!!

— На погибель! На смерть!

— Прочь, вражье племя! — кричали дети.

Панцирные молча сносили крики и проклятия. Никто не потянулся за нагайкой, ни один товарищ не коснулся сабли, ни один челядинец не схватился за бандолет.

— Вот она, справедливость по-барановски, — сказал Дыдыньский, когда они выехали за кровавый частокол из насаженных на колья крестьян. — Нужно схватить его как можно скорее, иначе он утопит всё Подолье в крови!

— Неправое дело творит, — проворчал Бидзиньский. — Резуны рады бы нашу кровь пить, но карать надобно по справедливости. И без промедления...

— А как ваша милость думает, что бы эти резуны с нами сделали, попади мы к ним живьём? — вмешался Полицкий. — Явили бы милосердие? Разве что вместо кольев перерезали бы нам глотки шилами.

Бидзиньский промолчал.

— Зря Барановский щенков в живых оставил, — продолжал Полицкий, видно, позабыв уже, как сам побледнел при виде окровавленных кольев. — Они не забудут. В душегубов вырастут. И до шляхетских глоток доберутся.

— Что ж, исправь ошибки пана стольника, — усмехнулся Дыдыньский. — Давай, милостивый пан-брат, берись за саблю, воротись к детям и прикончи их; покажи, какой ты доблестный рыцарь и защитник веры. А может, тебе мушкет одолжить?

Полицкий побледнел, дёрнулся в седле, но за саблю не взялся — знал Дыдыньского не первый день, знал, что поручик не терпел прекословий.

Они миновали излучину ручья, поднялись выше, между догорающими хатами деревни. Потом выехали на холм. Здесь ещё дымились деревянные балки, а ветер разносил горячий пепел от сожжённого строения, куда более просторного, чем самая богатая хата в деревне. То были остатки усадьбы, спалённой, верно, крестьянами. Под дубом у большой дороги чернели шесть свежих могил. Кто-то вырезал на дереве символ страстей господних, под ним проступал неясный знак: подкова и крест. Шляхетский герб Побог. И ещё дата: DOMAD 1651

— Крестьяне усадьбу спалили, — простонал побледневший Бидзиньский.

— То было наказание, не месть, — проворчал Полицкий. — Барановский покарал чернь за убийство шляхты.

— Говорили в лагере, — прошептал Бидзиньский и, как суеверный мазур, широко перекрестился, — что стольник за свои обиды кровь проливает. Его детям резуны косами головы поотрезали, жену насиловали, пока та рассудка не лишилась...

— Молчи, ваша милость! — оборвал его Дыдыньский. И выдвинулся вперёд.

3. Бунтовщик, не ротмистр!

Барановский орошал землю Подолья кровью, метался по мятежному краю от Винницы до Ямполя, от Могилёва до Бара, истребляя своевольные толпы черни, громя казацкие ватаги. Где бы ни вспыхнул мятеж, он тотчас обрушивался на головы черни и запорожцев — неумолимый, как сама смерть, безжалостнее князя Яремы, свирепее голодного ногайского татарина в конце зимы.