Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

[5] Лисовчики (польск. Lisowczycy) – польская легкая кавалерия начала XVII века, названная по имени их первого командира Александра Юзефа Лисовского. Прославились во время Смутного времени в России и Тридцатилетней войны в Европе как чрезвычайно мобильное войско, способное преодолевать до 150 километров в сутки. Отличительными чертами лисовчиков были легкое вооружение (сабли, короткие пики, луки и пистолеты), отсутствие обозов и характерная форма одежды – шубы, вывернутые мехом наружу. После гибели Лисовского в 1616 году продолжали действовать под командованием других военачальников, сохранив свое название. Участвовали в военных кампаниях на стороне Габсбургов до середины XVII века. Также были известны своей жестокостью и тягой к грабежам, которую им привил еще Лисовский.

Польские бесы

1. Последняя воля гетмана

В костёле Отцов Бернардинцев всё ещё чувствовался запах польской крови. На каменном полу, изрубленных скамьях, алтаре и ликах святых до сих пор виднелись тёмные пятна. Память о событиях трёхлетней давности, когда казаки Гири и Кривоноса ворвались в Махновку резать ляхов и евреев.

Ян Дыдыньский всё ещё видел перед глазами ту резню священников, монахов, шляхты и мещан. Он перекрестился у дверей и направился к алтарю, залитому потоками солнечного света. Шёл туда, где на возвышении из сёдел, на грудах собольих мехов и обитых тканью досок, лежал старик с горящими от жара глазами, окружённый немногочисленной челядью.

Это был знатный пан. С седой бородой и пышными усами, что расходились над губами двумя толстыми кистями. Он лежал в алом плаще с волчьим воротником, в жупане из золотой парчи, сверкающем алмазными пуговицами и петлицами, прошитыми золотой нитью. Одним своим видом этот человек был достоин сенаторского кресла не меньше, чем король — короны, а Пац — пресловутого дворца.

На смертном одре лежал Николай Потоцкий, каштелян краковский, гетман великий коронный. Победитель Павлюка, Остраницы и Скидана, татарских орд и московских полков, герой Кумеек, Езуполя и Каменца; прославленный воин из-под Смоленска, соратник и любимец покойного Конецпольского, разбитый и побеждённый под Корсунем, за который отплатил казакам сполна под Берестечком.

Это уже была история. Битвы, которые он провёл, могли пригодиться разве что для эпитафии. Потоцкий был при смерти. Его золотая, украшенная изумрудами булава лежала рядом с польской саблей в серебром инкрустированных ножнах. Уже не хватало сил взять её унизанной перстнями рукой. Пан краковский повторял побелевшими губами слова молитвы и сжимал золотой крестик.

— Ясновельможный пан гетман, — поклонился Дыдыньский. — Я прибыл по вашему зову.

— Ян... Пан поручик... — прошептал Потоцкий. Когда он пытался говорить громче, его шёпот переходил в хрип. — Последний верный... Занемог я... Скоро конец.

— Ваша милость переживёт нас всех, — сказал Дыдыньский, но и сам не был в том уверен. Ведь даже последний обозный в коронном войске на Украине хорошо знал, что булава великая уже де-факто не имела хозяина, а великие паны короны грызлись за неё, как сыновья потаскухи за последний дукат из материнского кошеля.

— Молятся о моей смерти. Калиновский, канцлер... Ланцкоронские, князь воевода виленский, — говорил хрипящим голосом гетман. — Все думают, что я под Белой Церковью струсил, подписав пакты с казаками; что нужно было покончить... с Хмельницким. Но я прибыл сюда ради мира, не войны. Pax должен быть на Украине. Такова моя последняя воля.

Потоцкий глубоко вздохнул.

— Умираю я, пан поручик. А умирая, вижу всё, что совершил. Не хочу каяться за пролитую кровь, колы и виселицы. Уйду, оставив после себя вечный мир. Пусть это будет мне утешением, ибо издыхаю... как пёс.

— Ясновельможный пан гетман! Не говорите так!

— Твой отец Яцек, стольникович саноцкий... Тот, кого звали Яцеком над Яцеками... Заездник[1]... У него был конец достойный шляхтича... Под Зборовом. С саблей в руке. Запамятовал, под чьим... началом служил.

— В хоругви саноцкой пана Зигмунта Пшедвоёвского.

— Да, да. Теперь помню, — тяжело дышал Потоцкий, покрываясь холодным потом. — Я к тебе питаю расположение, ибо твоего отца покойного хорошо знал, жизнь мне спас под Кумейками, упокой, Господи, его душу. И потому прошу тебя о помощи.

— Я – ваш покорный слуга, ясновельможный пан гетман.

— Есть такой ротмистр панцирной хоругви, Ян Барановский... стольник брацлавский. Его люди учинили... бунт.

— Барановский?! Из людей Вишневецкого?

— Сущий дьявол во плоти, пан-брат. В его роте служат воины князя Иеремии, те самые, что были под Збаражем, Константиновом, Берестечком. Это тебе не голытьба какая-нибудь, не захудалая поветовая хоругвь, что, прости Господи, татарскую башку от собственной задницы не отличит. Это паны-братья из-за Днепра, с саблей и в седле рождённые...

— По словам вашей милости сужу, что опасны они.

— Опасны? Бара...новский и слышать не хочет о мире с казаками, — прохрипел Потоцкий. — Жжёт и убивает, режет хлопов и чернь. За свои обиды мстит. А Хмельницкий уже яростью кипит, шлёт мне грамоты из Чигирина, воздаяния требует. Его милость пан ротмистр порушит всё, что я создал... Договор под Белой Церковью. Вот-вот даст повод к новой войне с казачеством.

— Ясновельможный пан гетман, повелите ли ударить по нему?

— Нужен пример, не то грозит нам конфедерация. Войско не видело жалованья... испокон веков... Бери мою хоругвь, пан Дыдыньский, найди Барановского, схвати и приведи живым на гетманский суд. Иначе горе нам! Я в долгу не останусь, пан-брат. Дам тебе официальный документ на... собственную роту. Иисусе Христе!

Потоцкий схватился за жупан у горла, не в силах продохнуть, рванул ворот, разрывая ткань на груди. Алмазные пуговицы брызнули в стороны, а челядь кинулась на помощь своему пану, подхватили его, принялись растирать виски водкой.

— Господи, скоро предстану перед тобой, — простонал гетман. — Много грехов на душе моей, ибо, Боже прости, лют был я с казаками. Под Боровицей клятву преступил, Павлюка палачам выдал. А когда запорожцы в сенат запросились... Дал я им сенат, Христе, помилуй; вместо лавок на колья их сажал... И о том скорблю несказанно. Хочу, чтобы после смерти моей был здесь мир. Вот завет гетмана Короны Польской. А его исполнителем тебя, пан-брат, нарекаю.

Потоцкий зарыдал. Слёзы, крупные как горошины, катились по его мертвенно-бледному лицу.

— Кровь, сколько этой крови... Не хочу иметь на совести новую войну... — выдохнул он. — Пан Дыдыньский! Ды... Сокруши Барановского, пока... не довёл... до... новой сечи.

— Даю шляхетское слово. Доставлю Барановского живым в лагерь, хоть бы пришлось, как чёрта за рога, из самого пекла его выволочь. А что прикажете с его хоругвью?

— Без нужды крови не проливай. Это наши жолнеры, добрые товарищи. Но коли саблю поднимут... Даю тебе гетманское соизволение.

Потоцкий умолк. Плакал, молился и тяжко вздыхал.

— Всё будет исполнено, вельможный пане.

— Дыдыньский, — прошептал гетман, — ты не с Украины родом. Не ведаешь, что тут творилось... Лишь об одном молю — не дай воли мести... Месть, сын мой... низвергнет нас в адово пекло, ибо за каждую обиду станем убивать друг друга без конца... с казаками.

Поручик согнулся в поклоне. И тогда пан Николай Потоцкий, гетман великий коронный, возложил дрожащую руку на его бритую голову и начертал на челе крестное знамение.

— Иди с Богом, мой... сын.

2. Крестьянам отблагодарить...

Берестечко...

Кровавая сеча запорожских полков. Разгром татар, сметённых огнём иноземной пехоты... Жестокая расправа над одичавшей чернью, что держала оборону в таборе после бегства Хмельницкого. А после — бунт посполитого рушения[2], долгий поход осиротевшего коронного войска через Украину, кончина Иеремии Вишневецкого, а там и встреча с казаками под Белой Церковью.

Хмельницкий был горьким пьяницей и тираном, да только не глупцом. Всякий раз, как нависали польские сабли над его головой, пробуждался в нём из хмельного угара муж государственный да воевода мудрый. И тогда вешал он казаков, что твой царь-батюшка, пил аки природный лях, считал дукаты как истинный жид, а речи толкал, что сенатор первейший, проливающий слёзы над горькой долей Речи Посполитой. Прижатый под Белой Церковью гетманами да Янушем Радзивиллом, так истово бил себя в грудь, столь долго мёл шапкой пол белоцерковского замку от мышиного да птичьего помёта, что выпросил-таки мир. Договор, что должен был на веки вечные усмирить чернь да казачество.