Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек

День за днём Дыдыньский и его люди видели всё новые картины лютой расправы над крестьянами и казаками. Сперва была церковь в Багриновичах, где мужики порешили много шляхты. После того как прошёл Барановский, сопротивление в округе угасло, а в Божьем храме раскачивались в петлях душегубы и заводилы бунта: Степанко, Гоголь и Покиянец — первый спалил тридцать шляхетских усадеб, второй надругался над пятнадцатью девицами, а третий был главным смутьяном. Их своеволию пришёл конец — висели они в церкви с выпученными глазами да почерневшими языками. Для полноты картины Барановский вздёрнул рядом их семьи и детей, а заодно и местного попа, что освящал косы да кистени на войну с ляхами.

Потом была Дубина, где в чистом поле разбили большую ватагу казаков, а разъярённые вишневетчики приколотили полсотни пленных трофейными пиками к обозным телегам. После — спалённая деревня под Тульчином, где деревья клонились под тяжестью повешенных крестьянских детей. Меж товарищами шептались, что Барановский учинил это в память о своём старом друге — князе Четвертинском, которому в начале хмельницкого бунта его же мельник отпилил голову, а прежде на глазах у князя надругались над его женой и дочерьми. Потом увидели Творильное, а в нём — церковь, где укрылись жители от мести ляхов, взятую приступом вишневетчиками. Люди пана стольника учинили за сопротивление страшную расправу: рубили мужиков, женщин, рассекали саблями младенцев на руках у матерей... Там среди окровавленных тел лежал перед Царскими Вратами седой как лунь старец, изрубленный в куски, сжимающий в окровавленных руках елеусу — образ Пречистой с Младенцем.

Барановский был неуловим. Выслеживали его четыре дня, пять, неделю — и не увидели ни единого дозорного, ни единого всадника из его хоругви. Вишневетчик скользил тенью по подольским степям, таился в балках и курганах, чтобы внезапно ударить там, где его вовсе не ждали, а ударив — исчезал на целые дни. И всё же они были всё ближе. Пепелища сожжённых хуторов и слобод ещё дышали жаром, а кровь не успевала застыть на мёртвых телах.

На восьмой день погони вернулся на взмыленных конях дозор, высланный Дыдыньским в степь.

— Барановский! — крикнул пан Бильский, посланный в разъезд с десятком конных. — В полумиле отсюда, в старой усадьбе Чугая осаду держит!

Дыдыньский вскочил на ноги.

— Наконец-то! — процедил сквозь зубы. — По коням!

Товарищи и конные кинулись к лошадям.

— Коли правда, попался он как карась в вершу, — усмехнулся поручик. — Когда обложим, не вывернется, имея казаков за спиной.

Бидзиньский подкрутил свои светлые мазовецкие усы.

— Не ведаю я, гоже ли так, пан поручик... Всё ж Барановский — шляхтич. Свой, знамо дело. Осадил запорожцев, наших врагов, а ваша милость хочет напасть на него, что басурманский разбойник.

Дыдыньский впился в старого вояку пронзительным взглядом.

— Барановский — мятежник, палач Подолья, преступивший белоцерковские договоры.

— А казаки их не преступают? Не режут шляхту?

Солдаты ловили каждое слово. Все взоры были устремлены на Дыдыньского.

— Кому мы служим?! — бросил сбоку Полицкий. — Гетману или душегубам? Толкуют, что пьяница Потоцкий хочет выдать Барановского Хмельницкому. Коли правда, стало быть, мы пану краковскому за живодёров служим, за старостинских прихвостней, а не за рыцарей.

— Прихвостням в староствах, — проворчал Бидзиньский с красноречием, диковинным для мазура (про которых сказывали, что после рождения они слепы до девятого дня), — жалованье по четвертям платят. А что нам Речь Посполитая за Берестечко отсыпала?

— Молчать! — рявкнул Дыдыньский. — Николай Потоцкий хочет мира на Украине. А Барановский этому помеха. Впрочем, не стану я с вами словами меряться — приказы высечены как на камне. А коли не разумеете, так я вам их сейчас сабелькой на головах pro memoria начертаю. По коням!

4. Пан Барановский

Будто вихрь налетели они на подворье. Хоругвь разделилась надвое и, словно морская волна, обтекла старую, обветшалую усадьбу. Панцирные осадили коней, застыли с обнажёнными саблями да бандолетами на истоптанном копытами дворе.

Никто не вышел им навстречу. Ни единой живой души не было здесь. Под усадьбой валялись тела побитых запорожцев, которые — что и говорить — унесли с собой в могилу вести о том, что здесь приключилось. По двору раскиданы были разрубленные сундуки, лари да бочки, валялась разбитая опрокинутая телега, чернели конские трупы.

Двери настежь стояли. Дыдыньский кивнул наместнику и конным.

— К дверям!

С обнажёнными саблями, ручницами да пистолетами вошли они в сени. Усадьбу давным-давно разграбили, и стены глядели пустыми глазницами. Портреты хозяев, видать, пошли на растопку под казацкие котлы с саламатой, дорогие адамашковые полотнища да шёлковые фризы со стен — на жупаны да свитки для черни. А кожи — на казацкие сапоги, ежели можно так величать грубые постолы, сшитые толстой дратвой.

Двери в светлицу с грохотом распахнулись, когда поручик, Бидзиньский и шестеро конных ворвались внутрь.

— Рад гостям, пан Дыдыньский!

В горнице царил полумрак, разгоняемый лучиной да плошками, что горели на столе, заставленном жбанами, анталками да шафликами с горилкой. С лавки поднялся пан Барановский; шёл к ним навстречу с турьим рогом в руке. Был один-одинёшенек. Без челяди. Без товарищей. Без единого человека из своей волчьей стаи.

Засада чуялась за версту. Дыдыньский уже смекнул, что угодили они в дьявольскую западню. Не оставалось ничего иного, как строить из себя бывалого — точно картёжник, которому вместо тузов достались паршивые короли, а он морочит всех, будто прячет в рукаве козырного туза.

Вблизи пан стольник брацлавский вовсе не походил на дьявола, о коем чернь слагала думы да песни. Однако Дыдыньский знал, что черти, сходящие на землю, частенько рядятся в шляхетское платье. Ротмистр был малость пониже его. Алый жупан с завязками носил с той особой повадкой, что пристала как вельможному пану, так и матёрому офицеру польской хоругви. На плечи накинул длинную делию с прорезью для сабли, опушённую соболями, схваченную под горлом золотой запоной с бирюзой. На голове — волчья шапка с разрезным меховым околышем да пышным султаном, у основания коего сверкал алмаз с куриное яйцо величиной.

Так было когда-то, в стародавние годы золотого мира на Украине...

Ныне жупан Барановского хранил лишь тень былого великолепия. Выцветший, изодранный, в бурых пятнах запёкшейся крови, весь иссечённый, с дырою на левом боку. Делия ротмистра зияла прорехами, что бекеша последнего голодранца из подлясского захолустья, передаваемая из рода в род со времён короля Стефана. Соболий воротник — в клочья изодран, оружие — истёрлось и обветшало, в запоне половины каменьев недостаёт. По одежде стольника читались долгие годы войны, ночёвок в степи, сечи, сражений, набегов да стычек с казаками. Выцвела она так же сильно, как его прищуренные очи, в коих нельзя было прочесть ровным счётом ничего — ни лютости, ни тем паче жалости.

— Добро, что прибыли, — молвил Барановский, не глядя на нацеленные в него бандолеты. — Нужны мне люди для расправы с Александренко. Казак тот Хмеля не слушает, усадьбы грабит да шляхту режет. Надобно башку ему свернуть.

— Мы здесь по гетманскому приказу, — глухо произнёс Дыдыньский. — Извольте вернуться с нами в лагерь, где вас ждёт суд за неповиновение. Сложите саблю, пан-брат, и пойдёмте по-хорошему. Иначе за жизнь вашу не ручаюсь.

— Суд? За что? Я же всей душой Речи Посполитой служу.

— Служба ваша, сударь, одно лишь своеволие. Война кончена, пан Барановский, белоцерковские соглашения подписаны, а вы всё на казаков нападаете, колья им тешете да виселицы ставите. Этому должен быть конец!

— Я всего лишь шляхту от резунов защищаю, от черни, что нам всем глотки перерезать норовит. Кому, как не мне, этим заниматься? Его милости пану Потоцкому, который булавы в руке не удержит? Или великому гетману, которого холопы до нужника на руках таскают?