Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Ты не должен, — сказал я-2024 сзади. Уже не кричал — дрожал. — Ты же… ты же только что…

— Должен, — ответил я спокойно. — Для него. Чтобы ты потом смог — для себя.

Он осёкся. В зеркале его глаза резко стали взрослее — как бывает, когда из мальчика внезапно делает мужчину одно-единственное «да». Никакого согласия в них не было, но появилось понимание.

Туман врезался в стекло и распался на крупные хлопья — как плёнка, которую кто-то рвёт руками. И среди этих рваных лоскутов я увидел красный зонт. Он лежал на обочине куполом вниз, и вода в нём собралась круглой лужей — идеальный ноль. На миг захотелось остановиться, поднять, встряхнуть, как детскую игрушку перед дорогой. Я не остановился. Зонт остался позади, как метка, что мы всё сделали правильно: тепло уже было отдано, его не надо спасать.

Радио выдохнуло: «Конец передачи», — и стихло совсем. Пустой динамик шипел собственной тишиной. В этой тишине я услышал часы — не на панели, а внутри. Они не гнались, не тормозили — просто шли.

Грузовик приближался. Гигантский прямоугольник света — как окно в другую сторону фильма. Я знал траекторию: полметра вправо, сантиметр влево, лёгкая правка руля — и удар в лоб. На стекле выступил крошечный световой круг, маленький, как игла: где-то там уже ждала трещина-объектив.

— Смотри на меня, — сказал я себе. — Не на страх.

Зрение послушно подтянулось к рукам. Татуировки нет. Пустой кожей руль вдруг показался детским — таким, каким я его держал впервые, едва дотягиваясь до педалей. Кожа моих ладоней запомнила другой руль — деревянный круг на дворовой карусели. Толкни — и она летит. Отпусти — останавливается.

— Ты можешь разорвать, — шепнул он — задний, мой-из-2024. — Можешь… Поверни!

— Я уже разорвал, — сказал я. — Там. А здесь — соединяю.

Я-2024 закрыл глаза. Не потому, что сдался — потому, что доверил. Это была лучшая поддержка, которую он мог дать. В зеркале он стал прозрачнее, и в прозрачности его силуэта я увидел не себя, а пустое сиденье. Значит, он ушёл туда, где надо будет жить.

Я подтянул ремень на груди, будто он мог стать крепче. На долю секунды воображение подкидывало злые картинки: кровь на ладонях, стеклярус из осколков, серая лента трассы, которая вдруг становится потолком. Я позволял им мелькать — и не хватался. Образы устают, если их не кормить страхом.

Слева, у бровки, — знак километрового столба, покрытый инеем: 93. Правее — старая, как мир, будка-силуэт «ПОСТ». В тумане встала фигура. На миг я подумал, что это он — отец, — но фигура оставалась никем, тенью, которой в этот раз не дали роли. Я моргнул, и её не стало.

Тело захотело дрогнуть — человеческое. Я разрешил рукам не дрожать. Пальцы врезались в руль. Сцепление — в пол, газ — ровно. Колени слушались, как у танцора в финале, когда всё уже выучено, и остаётся — сделать.

Я поймал взгляд грузовика. Да, это смешно — у машин нет глаз, но их свет смотрит. И в этом свете я действительно увидел себя — того, кто когда-то завис в чистилище и не мог решить. Он стоял по ту сторону, как зритель у экрана, и впервые не кричал. Только губами сказал «спасибо». Или «прощай». Или — то и другое.

Удар был ещё впереди, но время уже знало исход. По стеклу волной пошёл знакомый круг — и не остановился, а расширился, как если бы кто-то внутри махнул мне «давай». Я улыбнулся — странно спокойно, как улыбается человек, который наконец попал в нужную ноту.

— Пап, — сказал я негромко, хотя знал, что он не услышит ушами. — Я еду.

Что-то мягко щёлкнуло — как в кино, когда ассистент хлопает планшет. Дубль финальный. Туман на вдохе стал вкусом — металлом и мокрой кожей. «Волга» взяла последнюю прямую. В висках ни одна дверь больше не стучала: все открыты.

Я обернулся последний раз — не глазами, а памятью. Ольга стояла далеко, почти прозрачная, и держала зонт над пустотой — как над местом, где кто-то когда-нибудь тоже выберет. Её губы беззвучно повторили: «иди».

Я кивнул — и посмотрел вперёд.

Фары грузовика ударили навстречу; круг на стекле поймал свет и распустился, как ирис диафрагмы. Между нами осталась секунда — тоньше волоса, длиннее года. Я вытянул её, как струну, чтобы услышать.

— Проснись, — сказал я на всякий случай — не себе уже, миру.

И мир, кажется, послушался: звук мотора стал чистым, как нота «ля» в пустом зале. Всё остальное — дождь, радио, тени — ушло за кулису.

Я отпустил мысленно всё, что держал. И крепче сжал руль.

Удар ещё не пришёл — но я уже был там, где он станет точкой. Ноль.

И в этот ноль, как в игольное ушко, прошла вся моя дорога — чтобы выйти потом.

Грузовик вырос во весь экран. Стекло приняло свет.

И тишина — короткая, правильная — поставила ладонь мне на грудь.

Я поехал навстречу.

Секунда растянулась до комнаты, в которой можно жить. В этой комнате было всё: тёплый привкус её губ, шершавость руля, слабый скрип сиденья, запах мокрого брезента где-то снаружи, тонкая нить моего голоса, уже отданного вперёд. Время не остановилось — оно выровнялось, как нитка, которую тянут с двух концов, пока она не перестанет путаться.

Грузовик рос — квадрат света с чёрным сердцем. На стекле мой круг распускался медленно, сердечно, будто ирис, который долго держали закрытым для какой-то важной сцены. В зеркале я-2024 исчез окончательно; там осталась только дорога, которая доверила мне самую скучную и самую ответственную роль: держать прямую.

Я вспомнил воду в отцовской кружке — её запах дыма и железа. Помнил, как он прижал мою ладонь к деревянному баранке лодки и сказал: «Не держи из злости — держи из любви». Тогда я не понял. Сейчас — да. Я держал.

Радио не выдало больше ни слова. «Конец передачи» оказалась последней точкой. Но за этой точкой оставалась бумага — пустая, белая, на которой можно писать дальше. На панели контрольные лампы горели, как маленькие окна в ночном городе. Ни одно не мигало тревожно. Даже часы не дёргались — шли ровно, без демонстраций. Внутри меня тоже что-то перестало махать руками.

Слева в тумане мелькнул силуэт будки. На её стекле, как роса, проявилась надпись Н0ЛЬ — и тут же исчезла. Справа, в траве, лежал красный зонт — куполом вверх, полный воды, как миска. Я не взял его. Во мне впервые не было рефлекса «спасти». Кто должен — спасёт. Кто может — поднимет. Я выбрал своё.

Металл грузовика занял небо. Свет его фар совпал с моим кругом — центр в центр — и сердце, кажется, попало в прорезь. Я услышал шаг — откуда-то из такой глубины, где шагов не бывает. Возможно, это был отец, и он сказал не «Сынок», не «Хватит», а просто выдохнул вместе со мной — на «раз».

— Если что, — сказал я шёпотом в пустоту салона, — включай воспоминание. Но не вместо.

Руль под руками был тёплый, живой, как плечо. Кожа уже не держала на себе ни одного знака, ни одной цифры. Чистый круг пальцев на коже — мой новый тату: хват. На стекле круг наконец коснулся краёв — и, как все настоящие круги, схлопнулся в точку.

Удар пришёл не звуком. Он пришёл светом. Резким, коротким, честным. Никакой дроби из стекла, никакой театральной кровавой геометрии — просто единый белый толчок, который сделал из меня плёнку на одну долю секунды. На этой доле успело поместиться всё:

белая комната и календарь, где кому-то стало не всё равно;

детский двор, где лужи — это проявочные ванночки;

Ольга, которой впервые не холодно;

Аня, поднимающая зонт, чтобы дождь не мешал сказать главное;

отец, который держит руль моей ладонью, а мою — своей.

И тишина — короткая, правильная, как вдох перед «да».

Машина скользнула в свет так, будто её к этому учила сама дорога. Тело послушно сделало всё, чему его научили: приняло силу, отдало сопротивление, удержало линию. Боль не успела собраться в фигуру — ей нечего было играть. Внутри было чисто — как в кинозале после последнего сеанса, когда трут липкий пол и выключают табличку «Выход».

Где-то сбоку мелькнуло лицо. Не моё — отца. Не как маска в зеркале, не как тень на чужом стекле. Настоящее — тяжёлое, усталое, живое. Он не сказал ничего. Но его взгляд наконец перестал быть пристрелочным — в нём было принятие. И я понял: это не он ждёт меня там. Это я привожу ему себя сюда.